Дмитрий Тагунов - Меня нет [Сборник]

— Пётр! Подойди.

Петька мученически закатил глаза, устало вздохнул и, отложив учебник в сторону, приблизился к столу.

— Вот этот человек, — заплетающимся языком сказал Гришка, указав пальцем на Савелия, — мой самый лучший друг. Суперский мужик! Я его тридцать лет знаю. И всегда мы были друг с др-ругом честными. Ты понял?

— Понял, — понуро опустив голову, отозвался сын.

— Что ты понял? — тут же поинтересовался у него отец.

— Надо быть честным, — терпеливо разъяснил юноша.

— Вот, молодец. — Гришка притянул сына к себе и чмокнул его в макушку. — Ну ступай, учись дальше.

Отпрыск не замедлил воспользоваться этим указанием и отдалился от стола.

— Выпь… — ик! —…ем ещё!

Савелий кивнул, поднимая рюмку. Гришка, запрокинув голову, влил в себя очередную порцию, однако гость не спешил последовать его примеру. Вместо этого он отхлебнул немного, подержав терпкий напиток во рту, и сделал короткий глоток. Глубоко вдохнул, застыл на мгновение и выдохнул этиловым облачком. И, глядя на сидевшего напротив размякшего друга, негромко запел:

— Во-о суббо-Оту-у, день нена-Астны-ый,

Нельзя в по-Оле-е, нельзя в поле работа-ать…

Эй-ех. Нельзя в поле работа-ать…

Нельзя в по-о-олюшке

Ра-або-отать,

Ни боро-онить, эх,

Ни боронить, ни пахать…

— У тебя опухшее лицо. — Слова матери как наждак по горлу. Сразу хочется куда-нибудь спрятаться.

— Я тебе тут вафли принёс, какие ты любишь, — пытаясь говорить ровно, произнёс Савелий, поставив сумку на столик.

— Водку пил, — обвинительным тоном констатировала мать. Савелий опустил взгляд.

Он редко посещал эту палату. Чтобы добраться до больницы, надо полтора часа трястись в поезде. И это только в одну сторону. Билеты нынче дорогие. Макса надолго тоже оставлять нельзя, пришлось с собой брать, на поводке держать, а он этого не любит.

Матери уже за семьдесят. На ней белая ночнушка. Она сидит в жёстком кресле, одну руку положив на подлокотник, а другой придерживая старую трость.

На столике горела одинокая свечка, издававшая специфический церковный запах. Вот ведь как: даже в больнице электрического света хватает только для операционных. Зато здесь много отдельных палат. Ну, правильно. Нет людей, нет больных. Да и откуда им взяться…

— Собакам сюда нельзя, — однотонно пробубнила мать, покосившись на улёгшегося в дверном проёме Макса.

— Нас никто не остановил, — пожал плечами Савелий, разбирая сумку и выкладывая продукты.

— Зачем ты столько принёс? — глухо звучит голос женщины.

— Тебя тут, небось, не очень-то кормят, — заметил ей сын.

— Какая разница? — последовал равнодушный ответ. — Скоро мы все уйдём. Скоро от нас останутся лишь тени.

Савелий медленно обернулся, боясь смотреть в глаза той, что почти полвека назад дала ему жизнь. На коленях женщины лежала большая книга в тканевом переплёте. На обложке название: «Ворошиловград». Мужчина помнил эту книгу. В ней были цветные иллюстрации города, которого уже нет. Города, который погиб под другим именем. Хотя это-то как раз и не важно. Этот город сгорел, сгинул, был сметён силой, от которой не существует защиты. И теперь вместо него зияет радиоактивная воронка, обрамлённая кольцом руин.

— Весь этот мир, — убеждённо сказала мать, — одно большое кладбище. Всюду могилы. В домах, в глазах, в душах — погребальные плиты. Мы обречены рыть могилы, чтобы стать землёй.

Савелий нервно выдохнул.

— Тебе плохо? — осторожно спросил он.

— Ты тоже там будешь, — пообещала мать, проигнорировав вопрос. — Да ты уже там. И никакая водка не отсрочит твоё падение. — Она впервые внимательно всмотрелась в его лицо. — В доме, где ты дожидаешься краха, есть пыльный стенной шкаф. Там внутри, на полке, стоят портреты в рамочках. У них чёрные скорбные уголки. Они давно не видели света. Пока не поздно, раскрой этот шкаф. Вынеси их на свет. Всмотрись в их лица. Обещай мне. Сделай это.

Савелий молча постоял, кусая губу, а затем направился к выходу.

— Надеюсь, тебе станет лучше, — сказал он.

— Никогда не надейся, — склонив голову, вздохнула старуха.

Мужчина, сжав кулаки, вышел сквозь всегда открытый дверной проём и направился к лестнице. Макс поспешил следом, но некое предчувствие заставило его остановиться и обернуться. В палате, из которой они только что вышли, погас свет. Из дверного проёма смотрела тьма. Оттуда не доносилось ни звука.

Словно эта комната была кем-то стёрта. Вычеркнута из этого мира. Поглощена пустотой, так, словно человека, оставшегося там, никогда не существовало.

Возможно, это и было так. Возможно.

— Вчера я слышал, как играла скрипка, — воодушевлённо поведал Гришка, глядя куда-то вдаль. В темноте не было видно его лица, только мелькал огонёк на конце сигареты. — Это было так странно: музыка лилась по пустым улицам. Её не слышала ни одна живая душа. Непонятно, кто её играл и для кого. Но словно всё вокруг стало другим, и мне вспомнилась та, другая жизнь. Когда мы были ещё юными, когда перед нами были открыты все пути-дороги. Ты помнишь?

Савелий помнил.

Они сидели на впечатанной в береговую кромку бетонной плите. Перед ними раскинулись безмятежные воды умирающего озера. Гришка был трезв как стёклышко. Но, в отличие от хмурого друга, его тянуло высказаться, ему не терпелось что-нибудь сделать.

— Кстати, спасибо тебе ещё раз за тот полтинник. Правда, очень выручил.

— Сколько можно вспоминать? — насупился Савелий, изображая равнодушие.

— Если б не эта деньга, я бы… Я даже не знаю…

— Кто о чём, а еврей про деньги.

Гришка гордо вскинул подбородок.

— Но-но! Я бы попросил! Тем более что у евреев национальность по материнской линии передаётся. А не по отцовской. Вот так-то!

Савелий на это ничего не сказал. Ему было холодно и зябко.

Весь мир, размышлял он, это большой замёрзший унитаз. Вроде и можно его разогреть, сделать лучше, а времени всё равно нет, и приходится спешить, подталкиваемый в спину необходимостью, только для того, чтобы получить свежую порцию боли, холода и мучений. И никак иначе.

Время ползло неспешно, подкармливая нетерпение. Сегодня человек на лодке должен доставить сразу два чемоданчика, и друзьям придётся пробираться в город разными путями. Так сказать, стремиться каждому к своему Счастью.

— Все чего-то тырят. Везде, — продолжал разглагольствовать Гриша, закуривая по новой. — С работы, со стройки, из магазина. Отовсюду тащат. Кажется, что это плохо. А задумаешься: а как иначе-то? Жить-то как? На что?

— Чего это ты вдруг? — хмуро спросил Савелий.

— А грешно потому что! Не смейся. Сам знаю, что ещё не раз приду сюда. Прибегу. Перетащу. И получу за это плату. Потому, что семья. Потому, что нечего жрать. Потому, что иначе в петлю. Хоть вой. А всё равно что-то душит и гнобит.