Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Тут остальные гости переглянулися, да и говорят князю: «А что, князюшко? За язык длинный и ответ держать. Засадим-ка хвастуна в погреба глубокие, пущай молода жена нас повыманит, тебя с ума сведет, а его повыручит». На том и порешили. А как порешили — так и сделали.

У гостя же того был человек верный. Проведал он, что приключилось, схватился на добра коня и подался в землю Ляховицкую с вестью нерадостною. Приехал к Василисе, — так жену гостя звали, — и все как есть ей пересказал. И про хвастовство, и про решение княжеское. Спохватилась Василиса, и так рассудила: «Деньгами мужа дорого выкупать — не выкупить, силой выручать — не выручить. Только и осталось, что догадочкою женскою действовать».

Переоделась она в одежду мужескую, подрубила волосы, созвала дружинушку добрых молодцев, назвалась Василием, и подалась на выручку. Не доезжая Киева, бел шатер раскинула, оставила молодцев, сама к князю подалась. Пришла в хоромы, челом била.

Спросил князь, как зовут-величают молодца, из каких краев, да по какой надобности?

Сказалась она сыном короля Ляховицкого, именем Василия, а за какой надобностью? — дочь княжескую сватать приехал.

Понравился князю молодец, да и о короле Ляховицком наслышан был, потому — пошел к дочери, а та ему в ответ: «Что ж ты, говорит, родной батюшка, с ума решился? Где ж это видано, девку за девку выдавать? Сам глянь, неужто не видишь? И ступает-то по-девичьи, и говорит-то по девичьи, и станом девица, и повадками…»

Засомневался князь, вернулся, да и приглашает молодца:

— Ох уж ты молодой Василий-королевич. Путь до нас долог, устал, небось. Не угодно ли со дороженьки в парную во баенку?

А она ему:

— Так не худо бы!

Вот истопили баньку…

Слушает Илья, уши развесив, так захватило. Как-то выберется баба из приключившегося ей испытания? Неужто князюшка в баенке бабу от мужа не отличит?

Не отличил князюшка, оплошал. Пока собирался да снаряжался, Василий-королевич вволю напарился, обратно идет, ему навстречу, благодарит сердечно. Тот рот разинул. «Что ж ты, говорит, меня-то не подождал? Я бы и парку поддал, и веничком бы отходил…» «Это вам, Василий отвечает, вольготно, а я не об том приехал, мне недосуг, пока дело не сделано».

Князь — к дочери, а она ему — слова прежние. Вернулся, снова Василия испытывает. «Не угодно ли тебе, говорит, после баенки да прилечь на часок?»

— Отчего ж не прилечь? — отвечает, а сама так легла: где ногам быть, туда головой, а где голове — там… Отдохнула, к князю выходит. А тот кружным путем, да в горенку, где королевич отдыхал. Глянул на ложе, видит, отпечатались на нем плечи богатырские, назад вернулся.

Настал черед третьего испытания. На этот раз князь предложил потешиться стрельбою. Позвал лучших своих стрелков, повесил колечко золотое, воткнул ножичек. Только осрамились его стрелки: один стрелил — недострелил, другой стрелил — перестрелил, а третий вообще не попал. Василий же одной стрелочкой точно в колечко угодил, а другой — рукоятку ножовую надвое расщепил.

Никак князь не угомонится. «А не угодно ли тебе, молодой Василий-королевич, с моими мужами потешиться, на широком дворе поборотися?»

Вышли на широк двор. Тут-то Василий и разгулялся. Схватит одного, другого, как хватит их лбами, только искры летят. Кого на землю положит, тот уж и не встает.

Переполошился князь. «Укроти-ка, молодой Василий-королевич, сердце молодецкое, кричит, оставь мне мужей хоть на племя…» И не стал больше к дочери ходить, причитаний ее слушать, а закатил пир свадебный.

Три дни пируют, на четвертый видит князь, погрустнел гость его. «Отчего ж ты не весел стал?» спрашивает. Тот ему в ответ: «Все и веселье у тебя, ровно на похоронах. Нешто нет гудошников, али гусельщиков?» Стали звать, а тот все недоволен. Пока, наконец, не вспомнили, что тот самый хвастовщик, в погребах запертый, больно на гуслях играть горазд. Призадумался князь. Выпустить гостя-гусельщика, так и не видать его больше; не выпустить — королевича прогневать. Решился выпускать. Заиграл тот, распотешилось сердце Василия, стал просить он князя отпустить гусельщика с собой к белу шатру, пускай дружину песнями своими потешит. Чего уж теперь? Махнул князь рукой, пущай едет.

Приехали к белу шатру, там все и обнаружилось. Такое устроила жена мужу за хвастовство его, — как в народе говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Повинился он, прощенье вымолил. Простила, куда ж денешься?

Вот он ей и говорит: «Поедем-ка мы, говорит, обратно к себе в землю нашу Ляховицкую», а она в ответ: «Не есть хвала добру молодцу, тебе воровски из Киева уехати: поедем-ка свадьбы доигрывать!»

Вернулись в Киев, сели опять за столы дубовые. Говорит Василий-королевич князю: «А за что у тебя гусельщик под замком сидел?» Отвечает князь: «А за то, что хвастал на пиру молодой женой, будто она мужей моих повыманит, а меня с ума сведет». «Как обещал, так и сделалось, говорит, вот она, молода жена, перед тобою…»

Устыдился князь, и мужи его, не знают, куда прятаться. А потом говорит: «Раз такое дело, прощаю тебе, гость Ляховецкий, похвальбу твою. Отныне торгуй в нашем Киеве-граде во всяко время беспошлинно».

Только тот, говорят, с тех пор в Киев — ни ногой…

— Быть такого не может, — убежденно заявил Илья, выслушав Раду. — Брешет народ. Сами же бабы сказку такую и выдумали. Баба, она сколь бы умной и сильной не была, а все не чета…

Глянул в сторону Савишны, осекся. Не она ли его с коня спешила? Оно, конечно, врасплох застала, не ожидал, что перед ним вместо богатыря — баба, а все же спешила, тут вертись — не вертись…

— То есть, — поправился, — не то чтоб совсем набрехали, тут я с тобой согласен, но в том, что приукрасили, сомнений быть не может…

Так и случилось, что исполнилось кузнецом для Ильи скованное, а Раде — Лелей приуготованное; нашел суженый суженую, и наоборот. Зажили в избушке с хозяйством, что на отшибе приткнулась, душа в душу зажили. Обволокло Илью счастьем простым, житейским; вспомнит о доме родном, улыбнется светло, теперь у него еще один дом родной есть. Вспомнит о желании своем прежнем князю послужить, снова улыбнется. Что ему князь, если у него Рада есть. То, чего не понимал прежде, — как это Святогор подвиги богатырские, славу людскую, на тишь-спокойствие променял, — теперь понятно стало. Равно как и то, почему народ жизнь мирную так высоко ставит. Будто родился заново. Слова, что прежде произносились, по-иному воспринимаются. Скажет кто раньше в деревне, к примеру, что такой-то на такой-то обженился, ну и что? Эка невидаль. А сейчас, глянет на жену свою, Савишну, сердце поет — да пропади они пропадом, слава и подвиги, лишь бы ей жилось.

Вроде и не шибко судьба ее за косы потаскала, у иных куда как хуже бывает, а и не особо жаловала. Не все рассказала про себя Илье, но и слышанного хватило. Он ведь про себя тоже не все поведал. Да разве ж это важно? Дни днями летят, месяц к месяцу в копну складываются. Заматерел Илья, не узнать того слётка, что вроде бы как и недавно из гнезда родительского выпорхнул…