Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

А она… Вдруг закраснелась, руками закрылась, отвернулась и… расплакалась.

Видит Илья, содрогаются плечики, даром что доспехом прикрытые. Поднял руки, сжал осторожненько плечики эти.

— Ну, чего ты, чего?..

А она вдруг повернулась, уткнулась в него, и плачет, не перестает.

Приобнял, прижал к себе, такой беззащитной вдруг показалась. Даром что вот-вот только одним ударом с коня сбросила, что не сарафан на ней, доспех воинский. Гладит по волосам, еле-еле прикасается, ровно обидеть боится. А она отодвинулась, смотрит глазами, все еще слез полными, а сама солнышком сияет, улыбается.

— Суженый, — шепчет, — звать-то тебя как?

— Ильей, — почему-то шепотом ответил, а у самого сердце из груди рвется. Слово-то какое: «суженый»… Куда там Сирину, с его песнями… Вот прямо сейчас раскинуть руки, да взлететь к небу синему, да кликнуть кличем великим на все пространство видимое: «суженая»…

— А тебя? — снова шепчет.

— Радой люди зовут. По батюшке — Савишной… Ой, — совсем по-женски вскрикнула, руками всплеснула. — Да что ж мы все шепчемся-то?..

— И правда, чего?

Расхохотались оба. За руки держатся, глаз друг от дружки оторвать не могут. Со стороны глянуть — будто дети малые. Век бы так стоять…

— Что ж это мы? — спохватилась Савишна. — Домой пора. И этих выпустить надобно, ни к чему они теперь…

— Кого — этих? — не понял Илья.

— Женишков, — улыбнулась Рада. — Они у меня под замок посажены. С виду орлы, а на деле — куры ощипанные. Слух пустил кто-то, будто потому живу я на отшибе, что богатства стерегу несметные, в укромном месте припрятанные. Богатая да красивая, — тут она повела этак плечиком-то, опять у Ильи сердце — под облака, — чего лучше и искать-то? А только все богатство мое — изба да хозяйство, а красота, — глянула на Илью искоса, тот последних сил лишился, не поймет, как на ногах держится, — каждый о ней свое представление имеет, от прочих отличное. Кому милая, а кому — милости просим мимо нашего тына киселя хлебать… Повадились женишки, отбою не было. Вот и пришлось их маленько в чувство привесть. Они же как увидят, девка перед ними несговорчивая, глаза выпучат, руки в стороны — не пойдешь добром, пойдешь силою. Думают, не найдется на них управы…

Пока говорила, на коней сели. Только было Илья повод в сторону потянул, и остановился.

— Нехорошо выходит, — вздохнул. — Обещался я на заставе богатыря того, что обиду учинил, проучить, да привесть прощения просить. Как же мне теперь?

— А никак, — улыбнулась Савишна. — Коли там кому и досталось, так за дело. Нечего попусту лаяться. Тоже мне, сторожа. Впредь умнее будут.

И, видя на лице Ильи недоумение, пояснила.

— Еду это я себе мимо, тихо-мирно, никого не трогаю, нет, обязательно надо удаль свою показать. Выскочил один, орет так, что на другом конце земли слышно, и все такими словами сыплет, трава никнет…

— А мне рассказывал, будто и сказал-то всего пару слов…

— Это он не соврал: всего пара и была, ну, может, две пары… Пока меня догонял, иных слов и не вспомнил, только этими и сыпал, как из мешка дырявого…

— Ну, тогда поделом ему, — стараясь оставаться серьезным, пробормотал Илья. — Нечего, понимаешь, зазря…

Не выдержал, согнулся в седле от хохота, как перед глазами вся картина представилась. И она прыснула, припомнив.

А еще показалось Илье, будто на пне, что неподалеку от дороги торчал, вроде как лицо кузнеца показалось. Но не хмурое, а довольное. Прищурился, подмигивая, глаз — и снова пень, каких много.

…Пока женишков выпускать ездили, да до дома Рады добрались, уже и солнышко село. Их, пленников, из полутора десятков лишь трое оставалось. Держала их девица в порубе, что от каких-то людей лихих в лесу сохранился; пару раз в неделю навещать ездила, на досмотр и для пущего вразумления.

— Думали, коли силой взять, времечко пройдет — стерпится-слюбится? А того в ум не пришло, каково нам, бабам, за немилым-то жить… Пуще, чем в порубе. На себе испытайте ту судьбу, что мне готовили, авось, поумнеете.

Слова, они, конечно, правильные, только вот поумнели ли? Впрок ли учение пошло, или обидой затаилось, что когда-нибудь делом черным выплеснется?

А еще узнал Илья, что Рада — она по матери из полян, а по отцу — из степняков (то-то лицо у нее своеобычное). Взял в полон одним набегом красавицу-полянку степной богатырь, не сменял и не продал, женой сделал. Пришло время — родилась дочка, Радой мать назвала, а отец — каким-то своим именем, не упомнить. Недолго пожила мать после рождения дочери, хоть и обращались с ней, как с прочими, — извела ее тоска по местам родимым. Только и успела, что Раде любовь свою к земле, никогда той не виданной, завещать. Сказками, песнями, воспоминаниями о жизни былой… Отец, он все в набегах, ему дочь не интересна, оттого и не легла на сердце Степь, хоть и красива по-своему, и дом кому-то. Оттого и поселилась на сердце тоска неизбывная. Так и росла она: ни в лесу ягода, ни на лугу цветок. А как стали ее сватать… Нет, не сватать. У них это просто: пришел к отцу какой-то, предложил за Раду сколько-то коней с полоняниками в придачу, они и сговорились. В ту же ночь Рада и простилась со Степью, взяв коня, оружие, драгоценностей немного, что отец из набегов в подарок привозил, припасы кое-какие. Гнались за ней, не догнали… Научилась кое-чему. И сама не чаяла, что пригодится.

— Оружие? Чудно как-то — девка, и оружие, — покачал головой Илья.

— Да нет ничего чудного, — улыбнулась Рада. — У них не в диковинку баб делу ратному обучать, ежели характер подходящий. А я своим братцам спуску не давала, случалось, и поколачивала. Вот отец и решил меня наравне с ними к искусству воинскому приобщить. Ну, и хитростям всяким, как, например, след петлять, воду искать, какие травы к ранам прикладывать, чтоб поскорее затягивались, еще кое-чему… Лучшие воины молодых учат, за честь великую почитают… А потом, ты разве не слыхал, что и средь наших мест иные бабы, когда надобность возникнет, за мужей сойти способны?..

— Не приходилось, — честно признался Илья. — Я ведь… — Он замялся. — Я за пределы своей деревни почти и не наведывался, да и к нам нечасто со стороны забредали…

— Ну, так слушай. Только имей в виду, за что купила, за то продаю. Народ всяко сказывает, может, и наврали с три короба, однако ж дыма без огня не бывает, сам знаешь. Наш князюшка нонешний киевский, едва князем ставши, пиры закатывал, чтоб тем, кто ему стол доставил, угодить. Заодно к людям присматривался, дружину молодцами пополнить. На пирах на тех почестных, столы от яств ломились, меды рекой текли, гудошники да сказочники тешили. А с некоторых пор вошло в обыкновение среди пирующих похваляться. Как напьются-наедятся, так и начнется: иной конем добрым хвастает, иной одеждами шелковыми, кто-то хоромами, а кто-то слугами. И довелось на пирах на тех гостю одному присутствовать, из земли Ляховицкия. Он пил-ел наравне с прочими, но до хвастовства не снисходил, головы не терял. Досадно то князю стало, вот он и наказал слугам, чтоб они гостю тому самые хмельные меды подносили. Так и случилось, что когда князь, улучив минутку, спросил его, подначивая: «Ай же ты, гость заморский, что же сидишь — не хвастаешь? Али нет у тебя диковинок? Аль похвастаться нечем — ни конями, ни шелками, ни хоромами, ни слугами?» А того так забрало, сам не ведает, что говорит. «Все это у меня есть в изобилии, отвечает, потому и хвастать зазорно. Этого добра у всех полно. У меня же, князь, есть молода жена; она кого хошь повыманит, кого хошь с ума сведет». Примолк тут пир, а того и не остановить. Всех прежних перехвастал, пока личиком белым в стол не ткнулся.