Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

– Очень интересно, – вежливо произнесла гостья, когда комиссар, сжалившись, отключил запись.

– Порой, когда я слушаю Монка, мне кажется, будто мироздание основано на принципе свободной импровизации, – задумчиво сказал Корнелиус, разглядывая извлеченный из звукоснимателя шарик с коллекцией записей. Шарик декорировался картой поверхности Ио и сверкал ослепительными точками. – Физики утверждают универсальность законов на всем протяжении времен, от Большого взрыва до нашей эпохи, но никто еще не вывел основополагающего уравнения мироздания. Чем глубже, как нам кажется, мы погружаемся в познание его законов, тем сложнее и непонятнее они становятся. Но если подойти к ним как к искусству свободной импровизации, то многое бы встало на свои места. Мир творится постоянно, здесь и сейчас, следуя неким принципам гармонии, изначально заданной теме, развивая ее и порой переворачивая… Джаз, весь этот джаз… – Корнелиус стиснул шарик в ладони.

Пасифия молчала, ожидая когда комиссар вновь заговорит, и обещала себе выпросить у него записи этого самого джаза, чтобы попытаться проникнуться тем, о чем Корнелиус говорит. И безо всякой связи она вдруг вспомнила о лягушках, которых в спешке забыла покормить, и о том, как Корнелиус, первый раз придя к ней и весьма заинтересовавшись аквариумом, задал привычно несообразный вопрос: если на базе вдруг исчезнут все люди, то смогут эти земноводные эволюционировать до разумных существ?

Раздалось шуршание, предварявшее включение интеркома, и голос дежурного сообщил:

– Командир базы просит комиссара Корнелиуса подняться на мостик. Срочно! Повторяю, командир базы просит комиссара Корнелиуса срочно подняться на мостик!

Пасифия и Корнелиус и дальше стояли друг напротив друга, будто сообщение не имело к комиссару никакого отношения. Потом Пасифия глубоко вздохнула, провела рукой по лбу, вытирая крохотные бисеринки пота.

– Я постараюсь, Корнелиус, научиться чувству юмора, если это, конечно, не врожденное. И не эксперимент, который уже завершился.

– Попробуйте, – мягко произнес Корнелиус. – Как говорил ныне забытый великий философ Гегель, юмор – это высшее достижение разума. А сейчас мне надо идти. Вызывают…

Мостиком базы назывался самый большой отсек выведенного в точку Лагранжа М-сингулярности корабля – когда-то одного из крупнейших танкеров, перевозивших жидкий водород и гелий с Юпитера на Землю и Луну. Для наибольшего объема внутренние перегородки отсека, куда заливался груз, были демонтированы, а сам мостик оборудован дьявольски сложной системой векторной гравитации, позволявшей использовать все его поверхности для размещения аппаратуры и операторов. Подобная концентрация людей в едином беспереборочном объеме вызывала зубовный скрежет у комиссара по безопасности. Она при каждом визите на базу собственноручно выписывала командиру рекламации, прекрасно понимая – тут мало что можно сделать, так как вблизи М-сингулярности работа приборов отличалась крайне низкой надежностью и требовала максимального контроля человеком. Впрочем, люди тоже оказались подвержены влиянию червоточины, и требовалась их ротация. Но с каждым разом добровольцев становилось все меньше и меньше.

Направляющая нить хоть как-то позволяла ориентироваться в сотворенном лабиринте. Корнелиус, придерживаясь ее и шагая по прихотливо вьющейся зеркальной дорожке среди островков с различными векторами гравитации, не уставал поражаться, насколько внутреннее устройство мостика напоминает ему мальденбротовские фракталы, а точнее – их художественное воплощение в картинах Эшера. Казалось, он идет сквозь наложение спиралей, составленных из чередующихся в регулярном порядке операторских мест, мимо фигур, запакованных в ослепительно белые коконы демпфер-скафов. В них они были похожи на огромных личинок с короткими лапками, которые тем не менее ловко скользили по управляющим панелям, снимая тысячи и тысячи показаний дистанционных датчиков, отслеживающих изменения в М-сингулярности. Лабиринт, улей, бесконечность – такие метафоры вспыхивали в уме Корнелиуса. Но поскольку ни одна из них не исчерпывала виденное, он и далее подыскивал слова, позволявшие хоть как-то охватить необъятное.

Несколько раз при посещении мостика ему чудилось, что он видит самого себя и отнюдь не в отражении зеркал. Когда же об этом заикнулся Бруту, тот на полном серьезе подвел под это научную гипотезу о том, что вблизи М-сингулярности возникают пространственно-временные искажения, из-за чего Корнелиус вполне мог заметить самого себя в будущем или прошлом. Нельзя исключать варианта, когда он столкнется с самим собой, что называется, нос к носу. Поэтому следует заранее подготовить те вопросы, которые он захочет прояснить у Корнелиуса-будущего, и ту информацию, которую он решит довести до Корнелиуса-прошлого.

Вот в чем беда, думал он, проходя мимо откровенных признаков кризиса в исследованиях М-сингулярности – пустых операторских мест, иногда со следами принудительного демонтажа в поисках необходимых для починки деталей, вот в чем дело – у нас не хватает даже слов. На каком-то этапе прогресса человечества внезапно перестали возникать, придумываться, образовываться новые слова, хоть как-то описывающие, что происходит с нами. Перестали рождаться метафоры, образы… Возможно, они еще есть в математике, наверняка они продолжают возникать в физике, но эти науки настолько далеки от повседневности, что утратили с ней точки соприкосновения. Может, я потому так привязан ко всей этой архаичной литературной белиберде, потому что стараюсь там отыскать нужные слова и образы? Вот что я здесь и сейчас вижу? А вижу я сходство с Солярисом, той ныне забытой метафорой всего непознаваемого, что давным-давно рождено воображением философа-фантаста. Да, были и такие. Философы-фантасты, астрономы-фантасты, физики-фантасты, инженеры-фантасты… Люди, непокладавшие ума в жажде творить иные миры.

Солярис – как предчувствие М-сингулярности. Почему и нет? В конце концов из того, что мне удалось понять за то время, пока нахожусь здесь, оставив все иные дела в Солнечной системе на пару десятков «янусов»? Главное, что я осознал, – никто ничего не понимает в М-сингулярностях. А единственный человек, понимающий в них, находится вне пределов нашей физической реальности.

– Я не понимаю, Брут, – сказал в тот раз Корнелиус, – как может быть такое, что имеется некая физическая теория, проработанная модель, много публикаций, но при этом никто и ничего не может понять в происходящем.

– Добро пожаловать в эпоху сингулярности знаний, комиссар, – почти весело ответил Брут, привычный отвечать на подобные дилетантские вопросы. – Современные люди редко задумываются, каково это – существовать в условиях, когда человечеством накоплены столь чудовищные массивы знаний, что оно лишилось способности его осмыслять, перерабатывать, проводить вторичную, третичную кодировки… Знания – как регулярные рейсы к небесным телам Солнечной системы. – Повинуясь движению пальца Брута, перед ним возникла картинка Земли, опутанная маршрутами рейсовиков к Меркурию, Венере, Марсу, основным планетоидам Пояса астероидов и дальше – за пределы М-сингулярности – к Сатурну, Нептуну, Урану. – Если мы отправляемся на Марс, то за определенный временной отрезок никак не сможем заглянуть еще и на Венеру и тем более слетать к Оберону. Понимаете метафору? Знания, конечно же, кодируются, спрессовываются в обзорные статьи, школьные учебники, популярные издания, но все они лежат, скажем так, в пределах орбиты Луны. Если вы хотите посвятить себя теории сингулярностей или какой-нибудь центральной догме высшей эволюционной генетики, вам придется отправиться на Марс, а то и вовсе – в Облако Оорта без какой-либо гарантии добраться до назначенной точки маршрута. Увы, Корнелиус, но знание человечества окончательно превратилось в набор узких специализаций, где специалисты близких и родственных направлений с трудом понимают язык друг друга. Что говорить о теории М-сингулярностей, которая решает задачу изучения изначального логоса мироздания, начала начал, если угодно – замысла и промысла творца, если таковой существовал. Теория М-сингулярностей – это даже не физика, как многие ошибочно полагают, это – метафизика, это и новая ступень обобщения, и античный термин, относящийся к синкретизму философии, теологии, этики, искусства.