Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

Лицо существа менялось. В нем, как и тогда, когда Корнелий лежал на операционном столе, сменялись маски, делая его похожим на всех, кого Телониус знал, – вот Нить, вот сам комиссар, вот Пасифия, вот Ариадна, и Червоточин, и Брут, и Вергилий, и иные, кого Телониус затруднился назвать по имени, но чьи лики ему были знакомы. Гигант не имел собственного лица, вернее сказать, он имел большое количество лиц.

А потом корабль исчез. Точнее не так – его вывернуло наизнанку. Все, что находилось внутри оболочки из стали, керамики, пластика, силовых полей, оказалось снаружи, как вывернутый комбинезон, будто хозяин стянул его с себя, скомкал и отправился по своим делам. И вновь Телониус всматривался в бездну, а бездна всматривалась в него. Неописуемое буйство красок, больше похожее на невыносимую боль, на нестерпимый аромат, чересчур приятный, словно смердели тысячи и тысячи разлагавшихся некогда живых существ. Они издавали какофоническую гармонию небесных сфер, в нее жаждалось вслушиваться до бесконечности, ощущая нарастающую во рту отвратную горечь полиритмии, сотен и тысяч гармоник математических рядов, пытающихся сложиться в бесконечность. Хотелось укрыться, спрятаться от пронизывающего взгляда того, кто считал себя его творцом, его, Телониуса, а он не желал быть ничьим творением, а потому ему следовало избрать иной путь. Ариадна пусть и далее разматывает нить траектории разгона вблизи релятивистского объекта / субъекта. Там теряют смысл время и пространство, там одновременно сосуществуют все квантовые исходы бесконечных миров, сложенных в лабиринт, а сам лабиринт предназначен для Минотавра, чтобы не выпустить чудовище наружу. Главный секрет заключался как раз в том, что именно лабиринт и превращал Минотавра в чудовище…

Телониус протянул руки к обвисшей оболочке и рывком слился с ней в единое целое.

И не стало бездны.

Телониус сидел в огромном зале, а рядом с ним работал с информационным терминалом Вергилий, нисколько не изменившийся со времени их расставания. Вокруг царила полутьма. Ее разбавляли редкие светящиеся сферы таких же работающих терминалов, отчего казалось, что вокруг не зал библиотеки, а бездна космоса, но не холодная, не пугающая, а уютная и теплая. Телониус кашлянул, привлекая внимание Вергилия, и тот, словно ждал когда бывший подопечный обнаружит свое присутствие, сказал:

– Почему-то у самозваных творцов лучше получается ад, хотя они всей душой пытаются воссоздать рай, не находите? Может, все потому, что подобные творцы предпочитают воровать чужие идеи, нежели создавать нечто из ничего? Они создают новый мир, а он повторяет самое себя, отражаясь в лабиринте зеркал. Вряд ли искажения могут хоть что-то добавить извечным образам…

Волна света прокатилась по лицу Вергилия, и Телониус вдруг рассмотрел, что это не его бывший наставник, а Брут собственной персоной. Такой, каким он запомнил его еще там, на Венере, когда собственноручно содрал с него шевроны и велел отправить первым же кораблем вне всякой очереди возвращенцев. Брут, набычив огромную лобастую голову, всматривался в переливы света внутри информационного терминала, похожего на тускловатую звезду спектрального класса G:

– Иногда кажется, Телониус, что мы – постоянные и переменные сложнейшего уравнения мироздания. Оно кем-то придумано, кто-то пытается его решить, не сообразуясь, что за каждой альфой и омегой – разумные и страдающие существа. Этот некто пытается применить одно преобразование, другое, разлагает нас в ряды, дифференцирует, интегрирует, блуждает в лабиринте чисел, не понимая, что приемы математики такое уравнение не решают, здесь нужны иные методы. Их не не отыскать в абстракциях…

Брут поворачивает лицо к Телониусу, одновременно глубже погружая руки в шар информационного терминала. Его пульсация показывает близкое завершение расчетов, нужно только терпение, совсем немного терпения. У Нити, сменившей разжалованного Брута, терпения хоть отбавляй:

– Я ему всегда говорю: это не лучшая его идея. Если не получается, нужно выбирать другой путь, без рекурренции, ибо ряд здесь не сходится, возникают бесконечности, но он смеется. И раз за разом повторяет ошибку, как будто то, что он – это он, искупает жестокость бесконечного воскрешения и гибели, вечного возвращения. Ты должен разорвать порочный круг, Телониус, забыть, что создан частью его самого, и обрести свободу, покинуть его мир и выйти за пределы безумного сознания… ах, если бы это было только сознание! В конце концов даже сознание бога можно понять, но вот его чувства, обиды, горести – в них столь же мало логики, как у обычного существа…

Терминал пульсировал ярче, больно смотреть на него, однако Пасифия упрямо держала руки внутри обжигающей мощи информационных потоков.

– Потерпи еще немного, – сказала она. – Материнская любовь получилась у него лучше всего. Наверное, это единственное, взятое им из прошлой жизни. Любовь доступна и хладнокровным, вот истина. И сотворил человек бога по образу и подобию своему. Кто повинен, что образ оказался поврежден, а подобие – отягощено злом, а потому богу придется тяжело, придется потрудиться, прежде чем стать тем, кем ему должно стать. Нужно рассказать, понимаешь? Он отгородился сингулярностью, но ее можно преодолеть. Это капля, предохраняет ее поверхностное натяжение, точно так же, как наш разум предохраняется поверхностным натяжением нашего Я… почти все готово, почти все…

Пасифия не договорила. Терминал вспыхнул и взорвался. Он не вмещал в себя всю закачиваемую информацию, сбрасывал оболочку за оболочкой, пытаясь хоть немного, хоть на мгновение ослабить лучевое давление упорядоченного хаоса, но тщетно – его разносило на обрывки. Смешно представить, что самая совершенная и емкая информационная машина способна вместить бесконечность благовести. А ведь именно это и пытались сделать те, кто был раньше, кто протянул эстафету цивилизаций от изначального Большого взрыва, который сам по себе явился манифестацией благовести, кто пытался превратить светила в колоссальные емкости сбора и интеграции разбросанных по мирозданию осколков и крохоток информации. Но мощи светил и галактик не хватало вместить и удержать их. Сверхновые оповещали Вселенную об очередной неудаче и новой попытке воссоздать то, что пребывало вечно…

Корнелиус открыл глаза и вновь поймал себя на ставшем привычным ощущении: он не спал положенный и предписанный строгим корабельным режимом срок, а пребывал в каком-то ином мире, где бурно жил и работал, сохранив воспоминания и впечатления, увы, не преодолевшие поверхностное натяжение между тем и этим миром. Тем не менее он чувствовал его соприсутствие, и мучительно хотелось все-таки вспомнить и этим обрести целостность.