Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

– Разве не так? – Корнелий вспомнил полные обожания глаза Нити Дружининой. – У меня создалось впечатление…

– Оно ошибочно, – сухо сказал Червоточин. – В науке нет не только царских путей, а заодно путей комиссарских, но в науке нет и царей, Корнелий. Ньютону пришлось взгромоздиться с ногами на спины и плечи предшественников, дабы взглянуть дальше них и сформулировать законы ньютоновой механики. Взгромоздился наверняка в испачканных навозом и грязью сапожищах, а ему на парик влез старина Эйнштейн и попрал в прямом и переносном смысле все то, что постулировал сэр Исаак. Наука только так и развивается – мы не продолжаем, мы отвергаем, опровергаем и выдвигаем новые теории. Особенно там, где пролегает фронтир, передовая линия битвы между известным и неизвестным. Наука не ведает жалости и презирает авторитеты. Французская революция у нас свершается каждый день, понедельник начинается в субботу, а революционная гильотина не перестает работать даже по ночам.

Корнелий невольно потер шею, Червоточин рассмеялся, однако глаза оставались ледяными, как и расстилавшийся за панорамным иллюминатором пейзаж Амальтеи.

– И ты, Брут, – с горечью сказала Нить.

Корнелий как раз вывернул из радиального коридора, чтобы попасть на галерею, опоясывающую приплюснутый диск базы. Отсюда открывался все тот же вид ледяных пустошей. Не то что он по ним соскучился. Комиссару хотелось побыть в одиночестве. Вряд ли в разгар подготовки к эксперименту, на который приглашен и он, Корнелий, кто-то еще осмелится бездельничать, сидя и потягивая прохладительное, словно ему не хватает вида промороженной поверхности планетоида. Как оказалось, он ошибся – в галерее находились двое. Нить Корнелий признал по голосу, а вот ее собеседник на слух был ему незнаком.

– Я не могу молча наблюдать, как мы вязнем в бессмысленных опытах.

– Тебя никто не заставляет молчать, Брут, – сказала Нить. – Наберись храбрости и скажи ему. В конце концов ты был его любимым учеником.

– Был – ключевое слово. Я пытался связаться хоть с кем-то за пределами Амальтеи, но у меня не получилось. Словно мы в сингулярности, откуда не исходит ни единого сигнала… Горизонт событий, а может – преступлений!

– Прекрати… я не выношу, когда ты такой…

– Какой?

– Депрессивный и огульный… Ты огульно обвиняешь его в преступлениях, которые он не совершал…

– Я обвиняю его в преступлениях, которые он совершит! Тебе следует лучше штудировать теорию сингулярностей. В них не имеет смысла разделять прошлое и будущее. Он сам – огромная и непознанная сингулярность, в нее мы все падаем… я даже пытался подступиться к Ариадне, предупредить… но все бессмысленно… она холодна, как и ее лягушки…

Корнелий боролся с искушением явить себя перед говорящими или остаться до поры невидимым свидетелем разговора. Второе, конечно, предпочтительнее. Судя по всему, не все на станции воспринимали Червоточина как бога. Так, по крайней мере, комиссару показалось.

Молчание затянулось. Когда Корнелий решился выглянуть из-за угла и посмотреть – что явилось тому причиной, Нить вновь заговорила:

– Прекрати… не надо… Брут…

– Ты так часто повторяешь мое имя, что я невольно ощущаю себя убийцей Цезаря.

– Не выдумывай. Ты знаешь, как я к тебе отношусь…

– А еще я знаю – ты всегда будешь на его стороне. Что бы я не доказывал, как бы не тыкал в зияющие дыры в этой его так называемой теории червоточин и искусственных сингулярностей… Там концы с концами не сходятся, но никто не желает этого видеть! Впрочем… никто и не может этого увидеть, ведь его стараниями тут собрались исключительно узкие специалисты. Каждый занимается своим куском мозаики, право сложить которую он узурпировал… А его творческий псевдоним! Ты можешь представить себе Ньютона, который бы подписывался как Тяготение? Или Эйнштейна, сменившего фамилию на Относительность? Ха!

– Он целиком и полностью посвятил себя этой работе, Брут. И ты, Брут…

– Как раз это пугает до чертиков. Ученый не должен целиком и полностью отдавать себя работе.

– Вот как? Почему? Разве не так поступали великие…

– Ученый тогда путает собственную жизнь и науку. Его теории становятся его жизнью, без них он себя не мыслит, а значит, не готов и не сможет от них отказаться. А для науки очень важно – уметь признать собственную неправоту.

– Особенно, если на ошибки указывает сопляк, – голос Нити наполнился сарказмом. – Который в науке без году неделя, а уже считает себя вправе. И к тому же… вовсе не собирается полностью отдаться науке…

Корнелий прислушивался к возне в коридоре. Ему хотелось удалиться. Вот прямо сейчас. На цыпочках. Будто его здесь и не было. Ведь происходит банальнейшее недоразумение – милые бранятся, только тешатся… Однако комиссар не может себе позволить воспринимать происходящее исключительно в романтическом ключе. Он должен воспринимать это прагматично, по крупицам выбирая из любого сора информацию, что позволит ему принять обоснованное и окончательное решение. Поэтому единственное, что Корнелий себе позволил, так это беззвучно прошептать: «Простите».

Брут тем временем продолжил и, судя по слегка задыхающемуся голосу, некие его действия достигли успеха:

– Мне… нужно… попасть сегодня… в дежурную смену…

– Зачем? – Голос Нити также указывал на рост температуры встречи. – Подожди… а если сюда кто-то придет?..

Брут по-детски хихикнул:

– Еще раз посмотреть на эти ледяные груди… тьфу, груды? От них всех тошнит…

– Не всех… Корнелий…

Услышав свое имя, комиссар вздрогнул и невольно попятился.

– Что – Корнелий?

– Он не видел. И он может сюда прийти любоваться восходом Юпитера. Увидит нас здесь в таком виде…

– Естественный вид. Что он – голых не видел? Кстати… то, что на базу прибыл комиссар, мне на руку… По крайней мере, Червоточин не сразу вышибет меня с Амальтеи… Так ты согласна?

– Ты мне делаешь предложение? Считаешь, что как честный человек после всего случившегося должен образовать со мной первичную ячейку фаланги? Или ты о другом? И ты, Брут…

– Знаешь, я даже не ревную.

На этом Корнелий иссяк. Он вдруг ощутил, как закончился тот запал, который держал его в этом закутке, заставляя выслушивать любовный шепоток молодых, не нашедших иного места уединиться. А где еще им уединиться во чреве станции, набитой молодыми энтузиастами, прибывшими со всех уголков Солнечной системы, дабы возложить и свою долю жертвы на алтарь науки. И пусть эта жертва – крохотная и смешная, всего лишь отказ от удобств во имя блистающего будущего, творимого нами, но не для нас, но все же… И Червоточин восседает в центре станции, словно мифологическое чудище с головой быка, привечая в свой лабиринт молодых, ранних, перспективных. Если подходить к сложившейся ситуации с точки зрения затхлого формализма, то в ней несомненно можно усмотреть некие нарушения. Но во всяком случае не те, какими должен заниматься комиссар по братству…