Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

– Обычную? Что с ней? – Корнелий взял руку женщины и провел ладонью от сгиба локтя до запястья, пытаясь хоть немного передать ей сил и уверенности. Но исходящий от нее страх оказался столь велик, что рот наполнился горечью.

– Я не уверена, что могу рассказать…

– Пасифия, я – комиссар по братству, мне вы можете рассказать все. – Корнелий крепче сжал ее запястье, отчего покалывания в ладони усилились до болевого порога. Хотелось разжать пальцы, но комиссар только скрипнул зубами. – Прошу… я помогу… она – беременна? Так?

– Была, – сказала Пасифия. – Но теперь – нет.

Каждую ночь снился один и тот же сон. Стоило закрыть глаза, и некто нажимал в голове кнопку воспроизведения все той же записи. Без отклонений и вариаций.

Он лежит на жесткой койке в своем отсеке и почему-то не спит. Тусклый ночник не в силах одолеть тьму, в ней тонет большая часть его временного пристанища. А по коридору разносится мерный лязгающий топот. Металл бьется о металл. Ближе и ближе. Громче и громче. И сердце колотится так, будто жаждет вырваться из груди. И проступает пот на лбу. И в руках дрожь. Это за ним. Он знает точно. И еще он знает: бежать некуда, спрятаться негде, но лежать на койке – невозможно. Ведь он не маленький. Укрывшись с головой одеялом, не изгонишь детский кошмар. Теперь кошмар взрослый. И от него надо бежать. Он вскакивает и бежит. Даже не понимая – как удалось выскользнуть из отсека, минуя тяжелую дверь, в которой протекает гидравлика, и пришлось бы приложить изрядно сил, сдвигая ее. Вместо знакомых радиальных и таких логичных в своей космометрической простоте коридоров базы перед ним полутемные извилистые ходы, то расширяющиеся, то сужающиеся настолько, что не протиснуться даже ему, чье облачение лишь стандартное термобелье. Однако некогда размышлять! Нужно бежать, металлические шаги продолжают мерное и неостановимое преследование. Неважно – куда, главное – быстро, быстрее, еще быстрее, покуда хватает сил и дыхания. Но кошмар на то и кошмар, ноги становятся ватными, воздух густеет, превращаясь в липкое желе, однако он безнадежно пытается оторваться от погони, неимоверными усилиями делает шаг за шагом, с отчаянием понимая – все, все, все, поздно… И металлическая рука опускается на плечо, сдавливает его до хруста, до простреливающей тело боли, кажется уже не наказанием, но освобождением. Робот. Всего лишь робот! Кошмар, лишенный анонимности, обязан рассеяться, оставив неприятное послевкусие стыда за пережитой атавистический страх. Он вдруг понимает: облегчения не будет, как не может его быть для ведомого на казнь. И не важно, что теперь знаешь металлическое лицо палача и даже подозреваешь, как именно свершится казнь, но ужас предстоящей смерти знанием не излечивается и не анестезируется.

Он покорно следует по лабиринту, подчиняясь стальной длани, стискивающей плечо. Его бьет крупная дрожь. Из раззявленного рта вырывается хриплое дыхание пополам со всхлипами и стонами. Слезы по щекам. Мама… мама… мамочка… как мало нужно, чтобы напрочь содрать с человека воображаемую самоуверенность в своей безопасности! Он плохо видит сквозь пелену слез. Спотыкается, но робот держит крепко. Не дает упасть и направляет. Стальная нить Ариадны. Прямо. Лево. Право. Опять прямо. Куда? Зачем? Не хочу! Чую, зло грядет… О каком научном мировоззрении может идти речь? Где рациональный скептицизм? Нет… ничего не осталось, лишь иррациональный ужас и уверенность: его ожидает нечто… некто, похуже смерти!

Он ничего не узнает вокруг. Словно из светлых коридоров базы переместился сквозь червоточину в жуткое подземелье, лабиринт, тот самый, мифический, который скрывает в коридорах и тупиках истлевшие останки тех, кто не смог выбраться. Он теперь точно помнит! Они были! Имена… нет, имена стерлись, но память проявилась, до того скрытая, как изображение на древней фотопластине под воздействием проявителя – ужаса. Он знает – здесь нет никаких останков. То, что творит из живых Минотавр, не оставляет следов, никаких, даже памяти о тех, кого чудовище пожрало, но ему все равно страшно оглядываться по сторонам. Бурые натеки на металлических стенах, сводах, поёлах так похожи на кровь, что лилась здесь щедро…

Но им встречаются более диковинные существа – не машины, не люди, а что-то промежуточное, трудноописуемое, нелепое в своей сложности, будто собранное из первого попавшегося под руку хлама, с множеством экранов на кронштейнах. И возникшее помимо его умственных усилий название – «гипостазис», те самые платоновы идеи, им дозволено отбрасывать тени на стены пещеры. Там заключены люди, по форме теней они тщатся угадать истинную форму сущего.

И вот пришли. Стальная рука робота еще сильнее стиснула плечо, и боль пронзила тело огненной молнией. Похоже, через каждую мышцу пропустили электрический заряд… Или так и есть? Необходимо, чтобы окончательно лишить воли к сопротивлению, а пуще того – к сомнению. Запертая дверь лязгает, отъезжает, открывая черную дыру, и он готов упираться руками и ногами, кричать, слезно молить о пощаде, но тело не слушается. Воли больше нет.

Минотавр ждет.

Он шагает во тьму.

– Не бойся, – ласково говорит чудовище, но его еще сильнее бьет озноб. Мочевой пузырь сжимается, и он чувствует, как намокают кальсоны. – Не бойся, дурашка, на этот раз все будет по-другому, я обещаю. – Он приближает лицо к нему, всматриваясь бездной оттуда, где должна быть голова. – Ты думаешь, остальных пожрала сингулярность, которую я раз за разом пытаюсь устроить в их мозгах? Уверяю, ты ошибаешься… Только мне под силу удержать в голове космологический объект, только мне под силу удержать в разуме всю полноту теории сингулярностей… Здесь – мудрость. Помнишь принцип Эйнштейна об эквивалентности? Масса инерции эквивалентна массе покоя. Феномен разума эквивалентен феномену мироздания! Е равно пси цэ квадрат. Как только разум вместит в себя полноту знания о сингулярности, он сам станет сингулярностью… И наоборот, помести в своей голове сингулярность и овладеешь полнотой знания о мироздании… Разве тебе не хочется этого, Брут?

Он силится сказать, что здесь ошибка, он не Брут…

Но чудовище разевает пасть – шире и шире, так что она превращается в разверстый зев, куда можно засунуть голову, и оттуда выплескивается блестящее, зеркальное, раз за разом, раз за разом, множество зеркальных блевотин покрывают поёлы, но не просачиваясь в дренажные стоки, а наоборот, набухают, округляются, словно икринки, родильные колбы, матки, в которых растут плоды, увеличиваясь до тех размеров, когда им не под силу вместить содержимое, и они с хлюпанием рвутся, выпуская наружу то, что в них созрело – свернутые в позы эмбрионов вполне сформировавшиеся тела, мужские и женские. Главное, что их роднит, они будто сделаны из жидких зеркал, но это не мешает им шевелиться, ворочаться, возиться, подниматься с поёл, двигая руками и ногами, вертя головами, будто привыкая к своим еще не вполне послушным телам. Они встают по правую и левую сторону от него, строятся в ряды, ничуть не смущаясь наготы, взирая на него – охваченного ужасом, обессиленного ужасом, раздавленного ужасом, потому как он узнает всех и каждого, вспоминает по именам и в то же время понимает – все они лишь подделка, безмозглые, а главное – бездушные куклы, какой придется стать и ему, когда Минотавр его пожрет…