Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

– Умоляю, Корнелий, не изгаляйтесь. Мне, право, не до этого… Поговорите с ним! Кажется, вы единственный, с кем он говорит серьезно.

…Нить прислуживала Червоточину, а робот возвышался за спиной хозяина огромным металлическим стражем, расставив одну пару рук, будто огораживал его, вторую пару скрестив на груди, а третью держа на бедрах, где болтались атомные резаки. Когда они вошли в кают-компанию, то Корнелию вновь почудилось, будто у Червоточина отсутствует голова, а вместо нее клубится черное облако, но морок немедленно рассеялся – лицо как лицо, столь же хмурое и с презрительно выпяченной нижней губой. Разве что под глазами залегли еще более темные тени.

Это никак не вязалось с тем, что на его коленях восседал уже знакомый Корнелию Телониус и возился со все той же настольной игрой, только в ней, как он заметил, кроме фигурок первопроходцев возникли желтые кубики с дырчатыми гранями, а также красные колечки и похожие на кукол-неваляшек светящиеся фигурки. Из кубиков еле заметно курился черный дымок, словно внутри горело. Ребенок сосредоточенно двигал все это по разложенному на столе полю. Если Червоточин пытался что-то подсказать или переместить фигурку, Телониус отталкивал его руку, тряс крупной головой, кусал губы.

Больше никого в кают-компании не было. Даже Пасифии. Столики выстроены в один ряд, на одном конце восседал хозяин пиршества, а на другом сиротливо приткнулись два обычных седалища – для Корнелия и Ариадны.

Червоточин распростер в стороны руки, на манер древнего патриарха благословляя трапезу, и провозгласил:

– Мира и хлеба вам, добрые люди!

– Благодарю, – слегка поклонился комиссар, решив подыгрывать безумцу и не навлечь раньше времени гнев и кары. Наверняка атомные резаки болтались на бедрах робота не ради украшения. – Надеюсь, мы не припозднились, ибо вижу – остальные еще не явились на званый пир.

– О ком вы толкуете, комиссар? – нахмурился ученый, воздух вокруг его головы задрожал, и Корнелию показалось будто лицо исказилось, превратившись в жуткую бычью личину с выпученными и налитыми кровью глазами. Такое он видел лишь однажды, когда во время аварийной разгерметизации внутреннее давление раздуло череп несчастного, не успевшего захлопнуть гермошлем. – Мы проживаем на Амальтее тесным семейным кружком. Благодаря тем безумным слухам, что распускают обо мне всяческие бездари от физики сингулярности, иметь со мной дело – навсегда испортить научную репутацию. Кстати, прошу познакомиться с Телониусом… – Червоточин приобнял ребенка за плечи. – Весьма одаренный мальчуган. Я наградил его игрой, в нее играют все примары Венеры. Это отдаленная родственница шахмат, но с более сложными правилами и стратегическими композициями. Мальчуган быстро ее освоил и даже свел некоторые партии почти к ничьей…

Червоточин сделал вид, будто говорит так, чтобы мальчуган его не услышал – наклонившись в сторону Корнелия и приставив ко рту руку, с преувеличенным шепотом:

– А знаете главную тайну этой игры? Знаете?

Корнелий пожал плечами:

– Нет. Откуда? Я же не примар.

– Ее главная тайна в том, что в ней невозможно победить. – Червоточин откинулся на спинку седалища и засмеялся. – Представляете, комиссар? Единственная игра, придуманная человеком таким образом, что в ней нельзя выиграть! Но… Телониус упорен и продолжает играть. – Ученый погладил мальчишку по курчавой голове.

– Зачем нужна такая игра, да еще для детей? – спросил Корнелий.

– Вот! – Червоточин поднял руку с выставленным указательным пальцем, словно собираясь погрозить комиссару. – Это вопрос вопросов. Все дело в том, что это – игра детей-примаров, потомков тех, кого просто-напросто бросили на Венере, тех первопроходцев, которые, завоевав в огненно-радиоактивном аду плацдарм, вдруг обнаружили – помощи ждать неоткуда. Остается либо сгореть, либо выжить… И никаких богов, которым стоило молиться! Вот вы, комиссар, будь ваша воля, какого бога выбрали для нашей Солнечной системы? Бога-ученого? Ведь наука, словно кукушонок, вытеснила из гнезда сознания человечества породившую ее религию, объявив ту примитивным суеверием! Или вы предпочли бога… гм… ребенка? – Червоточин возложил длань на курчавую голову Телониуса, тот попытался скинуть ее с себя. – Ведь у нас культ детей и молодежи! Мы, престарелое человечество, все еще тщимся ощутить в себе младые силы, наскрести порох в пороховницах и готовы пожертвовать любыми достижениями науки, если некто поставит перед нами выбор – кого спасать в случае глобальной катастрофы – детей или ученых? А может, вас устроит бог-демиург? Первостроитель мироздания, ведь нас хлебом не корми дай хоть что-то изменить в том жилище, куда нас пустили временно, а мы тут же вколачиваем гвоздь в стену и начинаем проламывать окно в стене, а за ней нет ничего, кроме заброшенного пустыря!

– Я бы выбрал милосердного бога, коли вы так ставите вопрос, – сказал Корнелий. – Но, боюсь, в предложенном вами выборе данный вариант отсутствует.

– Нелепо ждать от примара милосердия к человечеству, – сказала чернота на месте головы Червоточина, и Корнелия окатило ледяным потом. Ему показалось, будто она разверзлась лишь для того, чтобы проглотить Телониуса, как ни в чем не бывало возившегося с игрой, в которой невозможно победить.

– А знаете, как они меня называют? За глаза, конечно, ибо осмелились бы они… – Кулак с грохотом обрушился на столешницу так, что расставленная посуда жалобно зазвенела.

– Минотавр? – попытался догадаться Корнелий.

– Минотавр? – усмехнулся Червоточин. – Нет, на роль Минотавра предназначен иной герой… Хотя от подобного прозвища я бы не отказался. Так и не терпится пожрать парочку бездарей, заставивших перебраться на эту богом оставленную Амальтею… что таится в сердце лабиринта мыслей, как не сингулярность, вот она и есть истинный Минотавр. Хотя… может, мне повезло… Так вот, они прозвали меня Клокочущей Пустотой! Каково? Пустотой, да еще и клокочущей!

– Так назывался научно-фантастический роман одного ныне забытого писателя двадцатого века, – сказал Корнелий. – Воистину странное совпадение. В нем речь шла о великом утописте Томмазо Кампанелле и ученом, а по совместительству писателе Сирано де Бержераке, он, по мысли автора романа, вступил в контакт с более развитой внеземной цивилизацией и даже побывал на их планете.

– И что в этом странного? Прозреваете за моими бездарными коллегами несвойственный им глубокий символизм? Ну-ну, комиссар, вас всегда любопытно послушать. Еще немного, и я признаю в вашем увлечении научной фантастикой двадцатого мохнатого века действительно полезное и рациональное зерно. Но, следуя логике вашей реплики, я чем-то схож с позабытым романом позабытого писателя, не так ли? Чем? Я настаиваю! Я – утопист? Или, прости господи, тайно вступил в контакт с инопланетянами? Стал их зловещим комиссаром? – Червоточин захохотал, запрокинув голову так, что Корнелий видел его кадык, скверно выбритый, с островками седых волосков. Хохотал ученый не менее неприятно – натужно, искусственно, словно выдавливая из себя даже не смех, а вой. Но когда он внезапно прервал хохот и вбуравился взглядом в Корнелия, комиссар содрогнулся вновь – он увидел множество ликов, проглядывающих сквозь морщинистую маску лица Червоточина, будто сквозь мутное стекло пытались рассмотреть – что происходит вовне, за пределами тесного и душного мирка, где спрессованы сотни невинных душ, отданных на пожирание Минотавру. Комиссару даже показалось, что он узнает некоторых – вот, кажется, тот, кто объяснялся с Нитью на галерее базы, а он, Корнелий, случайно стал свидетелем их милой брани…