Михаил Савеличев - Лабиринт для Минотавра [litres]

И вздрагивает от пробуждения, осознавая – кто он и где находится. А затем – еще раз, рекорд на сегодняшнее утро, и обнаруживает – в каюте он не один.

Сначала ему показалось будто это Нить. Но на чертовски неудобном седалище, проектировщику которого следовало оторвать руки, в чертовски неудобной позе – левая нога на правой ноге, локоть правой руки упирается в колено, левая же рука совершает в воздухе нечто вроде колдовских пассов – устроилась Ариадна собственной персоной. Она курила, и Корнелий поначалу не мог сообразить – почему не ощущается запаха. Понаблюдав за незваной гостьей, догадался, что та весьма ловко направляет дым в вентиляцию.

Решив сделать вид, будто ничего особенного не происходит, словно каждое его пробуждение сопровождается присутствием в каюте гостьи или гостя, прошеного или, как в этот раз, незваного, Корнелий сел на дьявольски неудобной и жесткой койке, тщательно растер мышцы лица обратной стороной ладони, налил из кувшина воды, благо до всего в каюте можно дотянуться, не вставая с койки, жадно выпил, затем налил еще и стал пить медленнее, глоток за глотком. Ариадна наблюдала за ним. Лицо оставалось бесстрастным. Выспрашивать, что случилось и каким ветром ее сюда занесло, Корнелий посчитал невежливым. Когда второй стакан с водой опустел, он знал о чем говорить.

– Опять плохо спал, – пожаловался комиссар Ариадне. – Нигде не встречал таких коек, как здесь. Будто специально сделаны, чтобы снились кошмары либо изнуряла бессонница.

Ариадна слушала молча.

– Поначалу мучила бессонница, но теперь организм адаптировался, и мои мытарства перешли в фазу кошмаров… точнее – одного кошмара. Будто некто ставит запись и проигрывает всю ночь напролет. Представляете?

Ариадна глубоко затянулась, чуть шевельнула плечами. Корнелий истолковал это как приглашение и дальше излагать содержание навязчивого кошмара. Он изложил. С подробностями. А когда завершил, тем же тоном добавил:

– И знаете, Ариадна, я не думаю, что это всего лишь плохой сон. Я уверен, что вижу тех, кого Червоточин принудил участвовать в экспериментах с сингулярностями и червоточинами. Я ничего не понимаю в этих экспериментах, но догадываюсь – ваш муж обрел способность поглощать мировые линии других людей. Понимаете? То есть не понимаете, конечно же… я и сам мало что понимаю, а проконсультироваться не с кем, связь с внешним миром отсутствует… так вот, память моя отказывается вспоминать то, что здесь было в начале моего прибытия на Амальтею, сколько людей, молодых, надо полагать, людей здесь находилось, преисполненных энтузиазма, с обожанием смотрящих на своего гуру, кумира, учителя Червоточина, каждое слов его – как откровение в теории сингулярностей…

– Если мы пытаем Природу, стараясь вырвать ее секреты, то справедливости ради следует признать право Природы столь же жестоко пытать и нас. Особенно нашими собственными руками, – голос Ариадны надтреснут.

Корнелий поперхнулся. Схватил стакан и сделал несколько глотков. Оторвался, вытер рот. Ему показалось, что рука дрожит, он уставился на ладонь, стиснул и разжал кулак. Нет. Пока все под контролем. Выдержка. Главное – выдержка.

– Спорный тезис. – Он поднял взгляд на Ариадну, чья неподвижность тревожила. Если бы не движение губ, ее можно было принять за фантом или, того пуще, – галлюцинацию. – Не следует приписывать природе наши собственные пороки. Или… Или вы приписываете Червоточину атрибуты божества? Оправдываете его право воздавать грешным за излишнее любопытство?

– Я ничего и никому не приписываю. – Ариадна качнула головой. – Вы, наверное, не знаете, кем в действительности являются примары…

– Гм… как рассказал ваш супруг, примары – второе поколение населения Венеры, рожденное на ее поверхности. Потомки первопроходцев.

– Такова официальная версия. Миф. Предание. Но есть реальность, – сказала Ариадна. – Багровотучная страна медленно, но верно пожирала своих завоевателей – одного за одним, одного за одним, а те, кто рождался в купольных поселках на ее поверхности, редко доживали до совершеннолетия, умирая во младенчестве в страшных муках от болезней и физических уродств. Когда первопроходцы осознали, что несмотря на все их победы над планетой, они терпят поражение, тогда и было решено срастить себя со специальной культурой наноботов. Она-то и приспособит людей к условиям Венеры. Понимаете? Венера – первый мир, где люди решили себя приспособить к условиям планеты, а не планету – к себе, как это стало привычным на Земле, Марсе… вот только насколько после этого они остались людьми…

– Вы изучали их, – догадался Корнелий. – И Червоточин…

– Да. Дьявольски талантливый ученый, легко постигающий то, что никто не мог больше постичь, то ли потому что одарен, то ли потому, что…

– Был примаром. Симбионтом с этими самыми наноботами, так?

– Я ведь тоже ученый… и мне казалось, если удастся доказать способность наноботов качественно улучшать умственный потенциал, то перед человечеством откроются совершенно иные возможности.

– Люди как боги, – пробормотал Корнелий. Ариадна услышала, криво усмехнулась.

– Вы знаете, примары искренне уверены – не существует ничего, что не имеет гипостазиса.

– Гипостазиса? – переспросил комиссар. – Это ведь…

– Материальное воплощение идеального. Например, совести. Или страха. Радости. Ностальгии. Злобы. Чего угодно, какого угодно феноменологического конструкта. Поэтому примары собственными руками создают гипостазисы всего этого. Точнее, не только руками, конечно же… Наноботы-симбиоты формируют двустороннюю связь между примарами и всем, что их окружает… Их разум порождает из их же мира все эти гипостазисы, в том числе гипостазис их собственного эго, их личности…

– Робот-первопроходец… – задумчиво сказал Корнелий. – То есть эта машина… этот Кащей Бессмертный…

– Гипостазис личности Червоточина, комиссар по братству, – сказала Ариадна. – И бессмысленно апеллировать к его совести, благоразумию, чему угодно, что есть человеческое, слишком человеческое. Если нет гипостазиса братства, никакого братства для Червоточина не существует.

Корнелий хотел спросить еще, но Ариадна встала:

– Он приглашает вас на совместный завтрак. Кажется, соскучился по беседам с вами.

– И поэтому прислал вас? – уточнил Корнелий. – Не своего железного гипостазиса, отлавливающего несчастных юношей и девушек для очередного жертвоприношения на алтарь науки? Как любезно со стороны Минотавра. А если я не пойду? Особенно после того, что вы рассказали… Во-первых, я не ем человечины, а на иное жаркое за столом Астерия нечего и надеяться. Во-вторых, я совершенно непригоден для его экспериментов, ибо ничего не понимаю в физике сингулярностей и червоточин. В-третьих… в-третьих, я вообще малосъедобен – худ, жилист и желчен.