Генри Олди - Нюансеры

Ну да, сумерки.

Билетные будки у входа в Университетский сад пустовали. Одна из калиток была открыта, сторож отсутствовал.

— Славлю Господа по правде Его, — возгласил Клёст седьмой псалом. — И пою имени Господа Всевышнего!

«Знак, — понял он. — Приглашение».

Голый мартовский сад ничуть не походил на Эдемский. Но Миша понимал: это оттого, что бес ещё жив, топчет землю, пакостит, искушает. Сгинет пакостник — снизойдёт благодать, станет сад райскими кущами. И лишь от него, Михаила Суходольского, зависит: бывать тому или не бывать. А до тех пор каштаны и клёны будут тянуть измождённые руки к мглистому небу, и воцарится серая пустыня, где вместо шёлка травы — грязь да слякоть, и аспидные решётки оградят сад сей от жаждущих…

— Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь…

Замер, прислушался.

Шаги? Точно, шаги. Теперь главное — не оплошать.

Ближе, ближе.

Клёст осторожно выглянул из-за шершавого узловатого ствола. Когда и спрятаться успел? Прищурился, всматриваясь до рези, до песка под веками в сумеречные кляксы. Из теней соткалась долговязая фигура. Лица̀ не разобрать, но Миша сердцем чуял: он, адов выкормыш!

— Рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил…

Освящённый нож лёг в ладонь, как родной.

«Семь шагов, — загадал Клёст. — Семь — счастливое число».

— …злоба его обратится на его голову…

Пять. Шесть. Семь.

— …и злодейство его упадет на его темя!

Ангелом возмездия вылетел Клёст из-за дерева. Схватил, скрутил, прижал нож к горлу. Больше никаких разговоров! Одно движение — и потечёт на землю чёрная кровь, воняющая серой. На землю, в землю, под землю, в саму преисподнюю, где тебе и место!

— Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи!..

Кричит. Кто кричит?

Бес?

Женщина кричит. Почему — женщина? Откуда?

Зонтик летит. Кружевной, летний. Бахрома по краю.

Надо ловить.

Как ловить, если нож? Если бес?!

Бес.

Нож.

Зонт.

Бросил Миша нож. Зонт важнее.

Едва пальцы вцепились в резную рукоять зонтика — воссияло солнце в летней бирюзе небес. Оделись каштаны в зелёную кипень, украсились душистыми свечками соцветий. Восстал из грязи травяной газон, накрыл чепуху ярким одеялом. Летний сад, Петербург. Знакомая аллея, знакомое дерево, о которое Миша ободрал руку, ловя Оленькин зонтик. Скамейка…

В ноздри хлынули ароматы: цвет липы, каштанов, фиалок…

Фиалки?!

— Оленька?!

Она стояла перед ним, возвращая счастье первой встречи. Прекрасная, скорбная, как на иконе. Откуда страх в твоих глазах, радость моя?

— Оленька, я…

Где бес? Куда подевался?

Никита!

Вместо беса в руках у Миши дрожал маленький Никита, карапуз в смешной матроске. Обмер, даже плакать не в силах. Сдавил Никиту злой дядька, вот-вот задушит!

И в глазах у Оленьки уже не страх — ужас кромешный.

— Да ты что? Я никогда! Ни за что!

Уронил зонтик:

— Даже пальцем!

Отпустил Никиту: беги к маме! Бухнулся на колени, ткнулся лбом в землю:

— Прости меня, Оленька! Прости!

Грязь вокруг. Грязь, грязь. Сумерки, чёрные скелеты деревьев. Оленька? Другая женщина, незнакомая. Никита? Девочка лет двенадцати…

Снова морок! Наваждение!

— Да я никогда! И в страшном сне…

Пронзительные трели полицейских свистков — они ворвались в уши ангельским пением. Перед ангелами следует предстать нагим, как при рождении. Миша сорвал с себя грязное, простреленное пальто, отшвырнул прочь. Каяться! Вымаливать прощение! И тогда, если Господь смилостивится…

Если смилостивится Оленька.

— Это я не вас! Не вас! Я не хотел, клянусь!

У ангелов была мёртвая хватка.

— Полиция! Полиция!

Откуда и взялись? Хлынули, набежали.

Контр-погоны с лычками. Двойные оранжевые шнуры. Серые шинели, чёрные папахи. На каждой кокарда — городской герб да служебный номер. Среди городовых, устроивших бессмысленную суету, можно было заметить мужчину средних лет в цивильной одежде. Он отдавал распоряжения, хотя начальственного вмешательства вовсе и не требовалось. Распоряжения отличались краткостью, резкостью выражений и полной бесполезностью для дела.

Набежали и зеваки:

— Что?

— Как?!

— В июле девушку задушили. В точности на этом месте.

— Ага, ситцевым платком.

— Так и не нашли…

— Девушку?

— Убийцу! Искали, а он как в воду канул…

Вязать злодея не пришлось. Он стоял на коленях, схватившись руками за голову, и опасно раскачивался деревом, подрубленным под корень. Сорвал пальто — драное на боку, грязное до умопомрачения. Скомкал, швырнул в пространство, словно отгонял чертей, готовых утащить его в ад. Содрал и повязку с лица, открыв взорам любопытных щёку, изодранную в клочья, всю в багровых ссадинах. Казалось, вот-вот несчастный псих упадёт лицом вперёд, дёрнется в агонии, расплёскивая грязь, и замрёт, остынет, покинет земную юдоль.

— Это я не вас, — бормотал он, обращаясь то к гувернантке, то к насмерть перепуганной девочке. — Не вас я хотел!.. разве бы я осмелился? Разве поднял бы руку?! Нет, это я не вас…

— Это инженер! — разорялся какой-то эксперт. — Межевой инженер!

— Инженер?

— Помните, летом? Приставал к женщинам и детям. Был одет в униформу…

— Помню!

— Газеты писали: «…своего рода Джек-Потрошитель»…

— Убивал? Повесили?!

— Нет, в убийствах не замечен.

— Больной он был. Выслали его…

— …чтобы людей не пугал…

— Вернулся, мерзавец!

— …не вас хотел! Бес попутал…

— Бес его попутал!

— Слышали? Ещё и оправдывается, каналья!

Инженер, не инженер, Джек-Потрошитель или случайный психопат — злодея вздёрнули на ноги, удержали, когда он попытался снова упасть на колени. Мужчина в цивильном задавал ему вопросы, злодей не слышал, плакал, бил себя кулаком в грудь. Что-то объяснял про какую-то Оленьку, твердил, что он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Голос больного дрожал, срывался, понять, что он говорит, не сумел бы и самый дотошный слушатель.

Мужчина морщился, отмахивался, наконец велел замолчать.

Подошёл к Алексееву:

— Господин Алексеев?

— Да. Мы знакомы?

— Односторонне. Я служил в Рязани, вы играли в полковом клубе. Пьеса «Счастливец», уж не помню, чья…

— Немировича.

— Вот-вот! Превосходная комедия, я в жизни столько не смеялся!

Он сделал широкий жест. При желании жест можно было истолковать как приглашение посмеяться и над той комедией, что разыгрывалась сейчас в Университетском саду. Такие жесты любил Сумбатов-Южин, выходец из грузинского княжеского рода, хорошо известный Алексееву — и на сцене, и в жизни, поскольку с успехом совмещал актёрскую карьеру с многими должностями директора и председателя.