Генри Олди - Нюансеры

— Позвольте представиться: полицейский надзиратель Рыжков, Фёдор Лукич. Это я вам записку оставил…

— Алексеев, Константин Сергеевич. Ну да вы знаете…

— Знаю, и рад этому. Кстати, словесное описание! Скажите, пожалуйста, — Рыжков указал на кающегося злодея, — не сей ли мошенник стрелял в вас? Вы понимаете, о чём я? Если он, мы одним выстрелом убьём двух зайцев…

— Нет, — твёрдо ответил Алексеев. — Не он.

— Вы уверены?

— Да.

— И всё же осмелюсь настаивать…

Рыжков начал подмигивать Алексееву. Делал он это со значением, но крайне неумело. Казалось, надзирателя бьёт нервный тик.

— Присмотритесь, пожалуйста! Если наш милый друг психически болен — всё, можно умывать руки. Закон не позволит нам посадить его в тюрьму. Дело кончится чёрт знает чем, только время зря потеряем. Но если он не далее, как вчера, покушался на вашу жизнь… Это иной коленкор, знаете ли!

— Нет, — повторил Алексеев. — Это совсем другой человек, ничего общего.

— Жаль. Искренне жаль. А если…

— Я могу идти?

— Разумеется. И загляните в управление, опишите стрелка.

— Я его не запомнил. Во дворе было темно.

Вернувшись на квартиру, Алексеев сбросил в прихожей пальто — прямо на пол, не трудясь поднимать. Расспросы Неонилы Прокофьевны оставили его равнодушным. Сказавшись усталым, он посетовал на головную боль, прошел в кабинет и как был, не раздеваясь, рухнул на кушетку.

«Завтра, — поклялся он. — Завтра уезжаю из города».

«Хватит с меня».

«Хватит, — молча согласилась старуха, сидевшая в кресле за столом. — Говоришь, игрывал Отелло? Хватит, благодетель, и спасибо тебе. Мавр сделал своё дело, мавр может удалиться».

.

— Спи, — велела Заикина. — Спи-отдыхай, дело сделано.

Отвернувшись от спящего Алексеева, она долго смотрела на себя — ту, которая напротив, на портрете. Казалось, женщины о чём-то беседуют, а о чём, то другим знать не следует. Когда разговор закончился, Елизавета Петровна снова взглянула на Алексеева.

Улыбнулась.

Алексеев спал, как младенец. Только что пальца в рот не совал.

Вокруг них, покойной старухи и живого мужчины в расцвете лет, менялся кабинет. Разбежались слоники, приоткрылись шторы, саквояж удрал под стол. Нюансы выстраивались в комбинацию для гадания. Будущее сквозило в мелочах.

Бог? Дьявол?!

— Три коня рвут тебя на части, три любви; с тремя тебе, голубчик, жить, век вековать. Сбежать захочешь, убежишь и вернёшься. На канитель твою кладу тебе тридцать пять тучных лет, а там прощайся с заводиками. На театр твой кладу тебе шестьдесят лет, начиная от домашнего кружка. На жену твою кладу вам полвека жизни рука об руку. В горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас!

Заикина откинулась на спинку кресла:

— Анюта, мышь серая, тебе двадцать восьмой смертный год напророчила? Я же ещё десяток накину, до тридцать восьмого страшного. Накину, отведу! Нет, не я — сам ты себе их отведёшь. Возьмёшь под уздцы и в стойло, к кормушке с чистым пшеничным зерном! Переживёшь и отцо̀в срок, и дѐдов; до прадеда, жаль, полтора годка не дотянешь. Ну да то не беда, душа моя, то уже счастье, с твоим-то сердцем! Уйдёшь во сне, по-тихому, как праведник. Врачи удивятся, не поверят: как и жил? с таким-то букетом?! Эх, врачи, пиявочники, клистирные трубки… Мы, нюансеры, долго живём, дольше назначенного — если, конечно, доле своей не противимся. Минует тебя и сума, и тюрьма, и барак в тайге, и пуля у кирпичной стены…

Старуха улыбнулась:

— Супруга твоя любезная в обнимку со всеми её болезнями, истинными и мнимыми… Да, вижу. До семидесяти семи дотянет, ты уж не сомневайся. Сын-туберкулёзник восемьдесят годков небо коптить будет. Дочка брата переплюнет — восемьдесят шесть, как один день. Ты уж постарайся, накрой плащом. Сложи пустячок к пустячку: взгляд к жесту, свет к музыке. Жалко будет, если прахом всё пойдёт! Семья ведь, не понюшка табаку! Ладно, хватит о тебе…

Она щёлкнула пальцами, будто кастаньетами.

— Эй, убивец! Да не прячься, всё равно вижу…

У стены встала тень в бежевом пальто-коверкоте и щегольском котелке. Карман пальто слегка оттопыривался: там лежал револьвер. Нет, не шестизарядный «француз» — семизарядный наган, из которого был убит несчастный Осенька.

— Я Миша Клёст, — произнесла тень.

И запнулась, словно забыла, что хотела сказать.

«Южный край», стр. 3:

«…къ глубокому нашему сожалѣнію, сего манiака, покусившегося на жизнь ребенка, не удалось законнымъ способомъ помѣстить въ тюрьму. Психически больныхъ людей не судятъ за преступленія, а значитъ, въ качествѣ наказанія онъ былъ всего лишь высланъ за предѣлы губерніи.

Съ глазъ долой — изъ сердца вонъ?

Обращаемъ усиленное вниманіе нашей полиціи на этого больного человѣка, котораго оставлять на свободѣ ни въ какомъ случаѣ нельзя. Нѣтъ такого закона, чтобы такіе опасные для общественнаго спокойствія субъекты свободно ходили по улицамъ, заходили въ сады и публичные мѣста, пугая и оскорбляя чувство пристойности и нравственность. Такого больного надо держать въ лѣчебномъ заведеніи, а не давать ему возможнымъ творить свои гнусности, хотя бы и…»

В церкви темно. В церкви тихо.

— О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззакониям нашим, но да сотворит с нами по милости Своей…

Пусто в церкви. Время такое.

— Испроси мне, рабу Божию Михаилу, у Христа и Бога нашего мирное и безмятежное житие, здравие душевное и телесное…

Миша бьёт поклоны.

Пятью минутами раньше он возжёг свечу за упокой раба Божьего Иосифа. Миша не помнит, кто таков сей Иосиф, молод или стар, не помнит, был ли он знаком с усопшим — или знает лишь понаслышке. Но едва февраль сменится мартом, который здесь, в Петербурге — натуральная зима, как к Мише начинают приходить сны. Они смутны, невнятны. Двор, одинокий фонарь. Выстрелы, звон стекла. «С кем, кстати, имею честь?» Сарай с лопатами и мётлами. Костюмчик в талию, рубашка накрахмалена. «Лаврик. Ося…» Ствол нагана скрипит о зубы. «Я Миша Клёст, бью до слёз…» Клёст? Кто это — Клёст?!

Миша не помнит. Но всегда просыпается с криком, когда слышит: «Я Миша Клёст…» «Чш-ш-ш, — шепчет Оленька. Гладит его волосы, слипшиеся от пота. — Чш-ш-ш, всё в порядке, всё хорошо. Не кричи, Никиту разбудишь». «Да, — кивает Миша. — Извини, кошмары мучают». «Я знаю, — вздыхает Оленька. — Весна идёт…»