Генри Олди - Нюансеры

Раз весна, значит, время ставить поминальную свечу. Затеплится огонёк, и прощайте, кошмары.

Он делает это раз в год. Ради поминовения он приезжает сюда, в Ораниенбаум, в храм Спиридона Тримифунтского. Ездить далеченько, но Миша не жалуется. Он нуждается в святом Спиридоне, а почему в нём, а не в каком-нибудь другом вышнем заступнике, чья церковь стоит поближе, поудобнее — этого Михаил Суходольский, инженер на электротехническом заводе, принадлежащем акционерному обществу «Siemens und Halske», тоже не знает, не помнит, не считает нужным выяснять.

У него вообще беда с памятью.

— …избави нас от всяких бед душевных и телесных, от всех томлений и диавольских наветов…

Резьба на потолке. Стены выкрашены в бледно-розовый цвет. Двухъярусный иконостас, белый с вызолоченной резьбой. Икона святителя Спиридона. Рядом — Николай Чудотворец.

Когда собирали частные пожертвования на храм, у Миши отшибло память так, как никогда прежде. Куда ходил, что делал? Чего искал, где?! Он пришел в себя лишь тогда, когда выходил из храма, а горбатый попик всё бежал за ним, смешно переваливаясь с ноги на ногу, и благодарил, благодарил…

За что? Миша не знал.

— Поминай нас у престола Вседержителя и умоли Господа, да подаст многих наших грехов прощение…

Всё, пора. Оленька заждалась.

Надо купить леденец Никите.

— …безбедное и мирное житие, да дарует нам, кончины же живота непостыдныя и мирныя…

Скрипнула дверь.

Гуськом, прячась друг за друга, в кабинет скользнули тихие мышки: одна постарше, другая помоложе. Едва ступив за порог, приживалки забились в угол, где и замерли, боясь дышать.

— Душевно извиняюсь, — бормотала мамаша.

— Винимся, — вторила дочь.

— Матушка, не прогневайся…

— В ножки падаем, благодетельница…

Заикина погрозила им пальцем:

— Винитесь, дурищи? За кого вы меня держите, а? Нешто я не знала, какого добра вы после моей смерти натворите? Всё знала, всё. Оттого и не сержусь на вас, скудоумных. Сами того не ведая, сделали всё, как следует. Ну и я в долгу не останусь, отплачу за добро добром. Обещала крышу над головой? Будет вам крыша…

Приживалки обмерли. Им уже виделась гробовая крыша на четырёх гвоздях.

— Не меня благодарите, Лёвку. Глаз у него острый…

Гуляли. Ели. Пили.

Новоселье!

Не в нагорном районе, который себе цены не сложит: слыхали, пятьсот рубликов за квадратный сажень! Под горой, где Подол, зато место здоровое, осушенное. Жаткинский проезд: восток — набережная, запад — Куликовская улица, север — Губернаторская, юг — Мещанская.

Всё рядом, только рукой потянись.

И проезд освещают не как-нибудь — электричеством!

Двухэтажный кирпичный домик, наша квартира — на первом этаже, окна с ситцевыми занавесками. Да, без удобств. Воду носим из водонапорной будки под Театральной горкой. Бросишь в прорезь полушку [78] Четверть копейки. , тебе из крана и нальют ведро. Ничего, отнесём, не облезем. Зато вокруг будки — торговля, жизнь кипит. На углу пекарня, дальше аптека. И соседи — лучше не придумать. Слесари, портные, жестянщики, столяры, мещане, сапожники. Все к тебе с любовью: утром — «Здрасте, Неонила Прокофьевна!», вечером — «Покойной ночи, Анна Иванновна!»

Осенью, на Покрова̀, Аннушку замуж отдаем. Жених — выигрышный билет. Вдовый, с дочкой, зато при капитале. Человек приличный, добрый, первую жену не бил, вторую же и подавно не тронет. Он доволен, а уж Аннушка-то рада-радёхонька!

Пьём сегодня, завтра похмеляемся!

— Вот документы, Неонила Прокофьевна. Спрячьте как следует, смотрите, чтобы не пропали. Квартирка ваша оплачена на восемь лет вперёд, дальше сами, сами!

— Лев Борисович! Отец родной!

— Ну, положим, в отцы я вам не гожусь. Молоденек, да и носом не вышел. Вот еще наличные, три тысячи шестьсот рублей. Ваша доля, всё по-честному…

— Лев Борисыч! По-честному? Да это же не честь, это милость божия! Ангел вы хранитель, право слово, ангел!

— Ангел — уже ближе. Ангелом я не против. Деньги тоже спрячьте. Неровён час… Захотите в банк положить, найдите меня. Я помогу, подскажу…

— Лёвушка! Голубчик! А ещё говорят, что еврей чёрта жаднее…

— Верно говорят, Неонила Прокофьевна. И вы так говорите. Соседям понравится, уверяю. Не пейте больше, вам хватит…

Кантор отошёл к забору. Новоселье справляли во дворе, накрыв длинный дощатый стол. Дым стоял коромыслом, все уже целовались, обнимались, желали всем всего, не разбирая, кого чествуют и по какому поводу собрались. Кантор закурил, вспоминая Университетский сад, пальто, сброшенное в грязь убийцей заикинского правнука — и себя самого, невидимого из-за ствола матёрой липы. Когда всё кончилось, он поднял пальто, шикнув на мальчишек-оборванцев, подбиравшихся к лакомой добыче, и ушёл вверх по Сумской.

В кармане пальто нашлась квитанция Земельного банка, выписанная на предъявителя — и жетон от банковского сейфа. Деньги разделили поровну: по десять тысяч каждому нюансеру. Остаток пошёл Неониле Прокофьевне с дочкой.

— Ein reines Gewissen, — вслух произнёс Кантор, — ein gutes Ruhekissen [79] Чистая совесть — хорошая подушка для отдыха. Немецкая пословица. !

И вышел на улицу.

— Заходи, чего мнёшься?

Вошёл правнук, встал у стены, рядом с убийцей своим.

— Эх, Осенька! А тебе мне и сказать нечего. Ну постой, порадуй бабку, хуже не будет. Оська, Осенька, Иосиф Кондратьевич… Был у меня в сороковом году любовник Иосиф Кондратьевич — титулярный советник, столоначальник Ахтырского земского суда. Пылкий мужчина, лицом хорош, приятно вспомнить. На тебя похожий, только с усами. Всё кололись эти усы проклятущие! Эх, Осенька, мальчик ты мой…

А в кабинет уже лезли, валили, пёрли гурьбой живые и мёртвые — воры, портье, нотариусы, могильщики, предводители дворянства с супругами, кассиры, извозчики… Каждый лез вперёд, выпячивался, тыкал пальцем в грудь. Каждый хотел получить свою толику судьбы, горсть пустяков, мелочей, нюансов, в которых то ли бог, то ли дьявол — не разобрать, но хочется так, что мо̀чи нет!

— Куда? — всполошилась старуха. — Куда, окаянные?! Кто вас звал, кто вам рад, а?!

Нет, лезли, набивались сельдями в бочку. Вот уже и места пустого нет. Раздвигая толпу, как купальщица — воду, к Заикиной вышла молодая женщина. Встала напротив, и старуха отшатнулась, будто вторую свою смерть увидела.

— Прощаю, — сказала Евлалия Кадмина, беря старуху за руку. — И ты меня прости, если что.

— Ты! ты…

Голос утонул в слезах.

— По̀лно! — велела безумная Евлалия. — Это лишнее. Смотри, дню конец, полночь на пороге. Чистый Понедельник под окном гуляет. Идём, Елизавета Петровна, время на пост вставать.