Аркадия Мартин - Память, что зовется империей [litres]

– И еще ты его любишь, – говорит она.

Искандр вспоминает, как проснулся – в изнеможении, в сладкой боли, – где-то через час после того, как заснул в постели императора, и обнаружил, что тот уже не спит – сидит с пачкой инфокарт на голых коленях, за работой. Тогда он свернулся вокруг императора, сделал себя теплой опорой для работы. Такой пустяк, и Шесть Путь задержал руку на его щеке, – тогда Искандр задумался, спит ли вообще император, и услышал – эхом, словно из облачной привязки где-то в разуме, – строки из «Энкомии павшим с флагмана „Двенадцать Распускающийся Лотос“ Четырнадцать Скальпеля»: строки о капитане корабля, как она погибла вместе со своей командой. «Нет звездной карты, что не видели / ее недремлющие очи или не кроила / ее огрубевшая копьеносная длань, и такой / она пала – истинным капитаном». Недремлющие императоры. Соблазн – суть поэзии. Сказок, в которые ему хочется верить.

– И еще я его люблю, – отвечает Искандр эзуазуакату. – Не должен, но люблю.

– Я тоже, – говорит она. – Надеюсь, все еще смогу любить, когда он уже не будет собой.

«А мы – это мы?»

Это спрашивает один из них. Один из них думает, что это риторический вопрос: вот есть непрерывная память, она составляет личность. Личность – это тот, кто помнит, что он эта личность.

Еще один из них поправляет: «Непрерывность памяти, профильтрованная через эндокринную реакцию».

Еще один из них поправляет: «Мы все помним, что были этой личностью, и все-таки мы разные».

Они смотрят друг на друга в этом странном внутреннем тройном видении. Махит не помнит, чтобы встречала Искандра во время первой операции. Искандр – ее имаго, ее вторая половина, теперь бледнеющий обрывок, никогда не полноценный, а сейчас вовсе только в том остаточном виде, что успел прописаться в ее неврологию, – он тоже не помнит и вдобавок не понимает (несчастное, изливающееся признание в непонимании), забыл он об этом или в принципе помнит только то же, что помнит Махит, или то же, что помнит Искандр (второй, мертвый, пойманный на пике смерти, словно пронзенный).

(…в горле застревает последний кусочек начиненного цветка; ни вздохнуть, ни сглотнуть…)

Хватит, говорит Махит. Ты умирал, а теперь ты – это мы.

Она до сих пор оправляется от остальных его воспоминаний, от знания о его взаимопроникновении с Тейкскалааном, но ей еще хватает самоосознания (все-таки они находятся в ее теле), чтобы не желать заново прочувствовать, как Десять Перл ввел удушающий яд.

Ты был мертв, а теперь нет, и ты мне нужен , говорит она. Мне нужна твоя помощь , Искандр. Я твоя преемница, и теперь ты мне нужен.

Ее Искандр, рваные лохмотья: «Мне жаль».

Старик, умирающий, влюбленный: вздох, попытка дышать – подчинить себе легкие, с которыми он теперь живет…

На том стальном столе, стискивая зубы и выгибаясь в судорожную тонико-клоническую дугу, Махит (или Искандр) (или Искандр) с ужасом пришла в сознание второй раз с тех пор, как Пять Портик начала операцию. Пропало страшное ощущение от того, что нервная система раскрыта для воздуха – хоть какая-то милость; хотя бы уже не копошатся инструменты в черепе, хотя бы если начнутся конвульсии, то она не поджарит себе мозг из-за аномальной электрической активности, не разорвет травмой…

Легкие застыли. Искандр дышал иначе, привык к большим легким – или же к легким, оцепеневшим от нейротоксического паралича. В глазах встали искры, синие и белые, по краям наползала серость, и она пыталась не паниковать, пыталась вспомнить, как заставить эту эндокринную систему дышать, успокоиться, прекратить …

«Искандр, ты мне нужен, мы должны работать, тебе нельзя умирать …»

Рука, которую обжег ядовитый цветок, ударила по стальному столу – и на один головокружительный миг она не могла понять, ее это боль – или же это воспоминание о том, как Искандр умирал с иглой, излучающей ядовитый жар, в собственной руке. Пробежала та же электрическая волна в локтевых нервах, что обозначала сбой имаго-Искандра, с которым она делила разум.

Что, если вся эта боль зря , если имаго-аппарат пострадал не от саботажа, а из-за самой Махит, и сбой – в ее нервах, и она напрасно просила Пять Портик ее вскрыть…

<���Махит>, – сказал Искандр. Внутренний голос был необычным, двойным. Прерывистым. Но был .

Позвоночник окоченел в ужасной дуге, которую она не могла ослабить. «Мы не умрем, если только ты не заставишь нас умереть», – ответила она тому голосу и сама пыталась в это поверить.

Ужалила игла – в этот раз ягодицу. «Пять Портик, – подумала Махит, – это Пять Портик пытается меня стабилизировать».

Плоская тьма проглотила ее, словно удар грома. Облегчение.

Разум – как звездная карта наоборот: скопление воспоминаний, условных рефлексов и прошлых поступков, скрепленное сетью электричества и эндокринных сигналов, сведенное до единой подвижной точки сознания. Два разума вместе взятых хранят огромную карту прошлого и настоящего, гораздо большую спроецированную карту будущих, – но два разума вместе взятых, как бы они ни были близки, переплетены, имеют и собственную картографию, чужую друг для друга. Теперь приглядимся к Дарцу Тарацу и Декакель Ончу, бывшим друзьям, многолетним коллегам, усомнившимся в мотивах друг друга: вот они встречаются в тихом уединении личной спальной капсулы Ончу. Их подвернутые колени почти соприкасаются. Звукоизоляция включена.

Внимательно приглядимся к точкам, где их картографии вселенной не совпадают.

Ончу принесла Тарацу свои доклады об огромных кораблях из трех колес, что движутся по станционному космосу и пожирают станционные корабли и пилотов; принесла и свой фриссон перекошенного гравитацией страха, вызванного ее имаго-линией в реакции на непознаваемое. Ей пришлось переступить через себя, чтобы признаться во всем Тарацу, но Шахтеры и Пилоты – давние союзники: две вершины правительства Лсела, что отсылают мужчин и женщин в черноту вне металлического корпуса станции.

Она не ожидает того, что принес в ответ Тарац: вот уже почти два последних десятилетия он знал об этих вторжениях – по слухам, намекам и замятым сообщениям. Знал – и вел тайную карту, и создал сеть шпионов и информаторов, чтобы эту карту пополнять. Капитан, прибывший к Ончу, затем заглянул в кабинет Дарца Тараца.

Ончу злится. Но это бесполезная злость – нет времени ее раздувать, ведь Тарац продолжает, изливает признания, словно сбрасывает камень с плеч после многочасового подъема: среди созвездия его планов на Искандра Агавна, столько лет назад отправленного на службу в Тейкскалаан, был и план подготовки к альянсу, чтобы, когда настанет время, уговорить одну империю – такую же человеческую, как станционники, но намного ненасытнее – броситься с раскрытой пастью в зев империи куда больше и куда чужеродней. Чтобы там эту империю и сожрали – точно так же, как она сама пожирала столь многих и столь долго.