Антонина Крейн - Шолох. Тень разрастается

Я кивнула и вдруг спохватилась: ох, я ведь все еще в лисьей маске! Ну да ладно. Возможно, это даже хорошо. Вдруг носатая рыжая мордочка напоминает королю о сыне и тем самым играет мне на руку в этих безумных переговорах?

– Итак, девять тридцать утра, двадцать восьмое июня. Маги закрывают трещины. Если Лиссай дома, я отменяю проклятие и подписываю два помилования. Если нет, вы умираете, Ловчего – если выживет – возвращают в тюрьму. Договорились?

– Да.

Его Величество встал, попрощался со мной легким кивком головы и бесшумно прошел к выходу из покоев. Я, сохраняя почтительную дистанцию, поплелась за ним.

Перед самыми дверьми он развернулся, снял с указательного пальца крупный желтоватый перстень и протянул мне:

– На эти шестьдесят шесть часов вы снова в законе, Тинави… Снимайте уже свой ужасный нос.

Ого. И как он разглядел муляж под карнавальной маской?

Сайнор вышел в коридор. Стражники-чрезвычайники хором гаркнули «Вашличество!» и дружно топнули правой ногой. Сайнор не ответил и торжественно, не оборачиваясь, поплыл прочь.

Я снаружи закрыла за собой дверь в покои и оперлась на нее же, переводя дух, не в силах поверить в то, что вообще произошло.

Правый стражник сохранял профессиональную невозмутимость. Левый стражник, едва Сайнор свернул за поворот, поднял глухое амарантовое забрало.

– Может, объяснишься? – прошипела Кад.

– Ты на посту, душа моя. Тебе нельзя болтать, – пробормотала я.

Ее взгляд мог прожечь во мне дырку. Я прикрыла глаза и примерила королевский перстень на большой палец.

Сел идеально.

Итак, начинаем обратный отсчет.

Я вышла из дворца – и о моей решительности можно было слагать легенды.

Первое, что я сделала, – нагло, пользуясь предоставленными Сайнором благами, сорвала с себя лисью полумаску, на весь мир выставляя лицо разыскиваемой преступницы.

Но – ноль эффекта! Секунду я соображала: что за дела, где реакция гвардейцев? А сообразив, не менее помпезно, с хлюпаньем, отодрала от себя и карнавальный нос тоже. И шляпу сбросила, что уж там.

Вот тут-то стражи и дернулись!

Но я лишь гордо выставила им навстречу перстень с королевской печатью. Это сработало: гвардейцы замерли как вкопанные. Видимо, практика с «дозволительными» кольцами была во дворце в ходу. Хм… Интересно, как далеко я могу зайти с эдаким перстеньком на пальце? Не то чтобы я слишком озабочена вопросами вседозволенности, но соблазн творить чушь, пока можно, велик. До ужаса велик.

Так, изо всех сил тормозя своего внутреннего бунтаря, я пошла на шахматную поляну к Дахху.

Вечернее солнце в прощальной щедрости вызолотило и без того мягкие краски островных угодий. Наш многоуровневый дворец, похожий на свадебный торт с декоративными бусами плющей, возвышался надо мной, как гора. Диагонали этажей сбегались к наивысшей центральной точке – белоснежной башенке, над которой реяло полотнище с шолоховским гербом: коронованным деревом инграсиль, растущим из кургана, под которым изображен бриллиант.

Народа вокруг стало еще больше.

На небе со свистом носились спирали магических огоньков. Они сбивались в стаи, будто скворцы, и удивительными геометрическими фигурами рассекали набухающую сумеречную синеву.

Когда я нашла Дахху, он безмятежно улыбался, глядя наверх своими чуть плывущими из-за лекарств глазами. Белый ферзь поддерживал Смеющегося за шарфик – как за поводок.

Друг стоял в углу игрового поля и лениво «рулил» сразу двумя юными шахматистами: поочередно подсказывал то одному, то другому. Детишки таскали огромные пешки с клетки на клетку и выражали бурный восторг, когда Дахху рекомендовал кому-то из них «съесть» фигуру противника: в таких случаях ее заваливали на бок и колбаской скатывали с доски.

Я подошла к Смеющемуся. Он извинился и прервал партию, посмотрел на меня выжидающе.

– Все получилось, ура! Полынь выпустят, чтобы мы спустились под курган.

– Ура! А что у тебя на шее?

– В смысле?

Дахху указал на полированный диск солнечных часов, тускнеющий подле шахматной полянки: они могли худо-бедно сыграть роль зеркала.

– Присмотрись.

Я так и сделала.

И ужаснулась.

Во впадинах над ключицами проступили черные жилки. Будто кто-то влил мне в сосуды ядовитую вурдалачью кровь, и она теперь разбухает под кожей. Прожилки медленно удлинялись, напоминая туристическую карту Шолоха, все разрастающуюся с каждым годом…

Шестьдесят шесть часов, говорите?

Дахху не дал мне всласть налюбоваться проклятием. Сложив оба костыля вместе и нетерпеливо вручив их гигантскому ферзю, друг по-лекарски неделикатно схватил меня за подбородок и поднял его вверх, чтобы разглядеть узор.

– Не трогай! – рявкнула я, когда загребущая лапка Дахху потянулась к черным узорам.

– Почему? Никогда такого не видел. – Его глаза блеснули алчным исследовательским огоньком. – Тебя заразили чем-то в Шэрхенмисте?

– Нет. В королевской опочивальне, – буркнула я.

Друг поперхнулся.

Я сменила тему:

– Кадия на посту до полуночи – после этого предлагаю собраться у тебя. А пока что я еду в тюрьму – забрать Полынь.

Дахху глянул на недоигранную партию (оставшиеся без присмотра мальчишки устроили там страшный бедлам) и задумчиво кивнул:

– А знаешь, я, пожалуй, с тобой.

После этого он витиевато попрощался с ферзем. Когда мраморная громада затопала обратно к лабиринту, земля под фигурой легонько тряслась… Детишки бежали вслед, визжа и похохатывая.

Мы покинули остров-курган.

Полынь держали в тюрьме Гластер-Кох.

Она находилась на северо-востоке Шолоха, за Башней магов. Не в центре города, но и не на отшибе, ведь это была королевская тюрьма для особо опасных преступников, психопатов, которых чародеи и знахари изучают на досуге.

Когда мы вылезли из нанятого кэба, было уже совсем темно. Дахху оценивающе посмотрел на мрачное здание Гластер-Коха: замшелые стены, узкие бойницы, гнилая вода во рву… В тюрьму вели четыре разных моста – преступники делились на категории в соответствии со своими нарушениями и жили «клубами по интересам».

– Я тут тебя подожду, – решил Дахху, глядя на кованые врата нужного мне входа.

– Это надолго. Уверен?

– Да.

Формальности, связанные с временным освобождением Полыни («в целях консультации и помощи государству»), заняли несколько часов. Никто, ясное дело, не поверил мне, когда я нагло потребовала выпустить Ловчего.