Борис Конофальский - Длань Господня

— Ничего, — лепетал хирург, — все сказал, все, нечего мне больше сказать.

— Врешь! — вдруг взвизгнула она. — Врешь, старик!

Подошла совсем близко, схватила его за подбородок и стала еще пристальнее, еще злее «заглядывать» в него.

— Говори, иначе ночами буду приходить к тебе во снах. Будешь по нужде вставать по десять раз за ночь. Или сон от тебя прогоню, неделями спать не сможешь, изведу тебя … Если не скажешь мне. Ну, говори.

Она уже пальцы сложила на руке, чтобы свое умение «Касание» на старике испробовать, но тут он сам заговорил:

— Ох, что же мне сказать, — заныл Отто Лейбус, — что же… Ну, разве то, что епископ платье женское надевает. Молодых мужчин к себе водит, а сам для них женщиной бывает, и для этого… Для этих мужчин ему зелье ваше очень надобно. Я ему каплю дал, так он меня просьбами извел, что такое же зелье хочет.

— Откуда же ты все это знаешь, может, и сам ты из таких? — с интересом спрашивала Агнес.

— Нет-нет, он пациент мой, лечу я ему его задний проход, геморрои его и трещины… И все прочее… — говорил старик. — Вот и дал ему каплю вашего зелья на пробу, так он уже замучил меня своим просьбами.

Вот как все просто, оказывается, было. Девушка отпустила хирурга, даже похлопала его по старческой, чуть заросшей белой щетиной щеке:

— Ну, вот, и стоили ли запираться. Я ж никому ничего не скажу, — она улыбнулась, — я тайны хранить умею, я сама почти лекарь. Да и у меня у самой тайн достаточно.

Старый хирург вздохнул так глубоко, что голова закружилась.

— И мы с вами друзьями будем, — продолжала девушка, — вы мне будете помогать, а я вам… по мере сил, — и вдруг опять она глазом своим черным заглянула ему в глаза. — Будем друзьями хорошими? А, старик?

— Будем, молодая госпожа, будем, — говорил он ей, тряся головой, он сейчас ей все, что угодно сказал бы, лишь бы она побыстрее ушла отсюда. — Будем друзьями, и я буду вам помогать во всем, в чем пожелаете.

— Вот и хорошо, я люблю заводить друзей. Ну, до свидания, магистр, — она повернулась, пошла к двери и, не поворачиваясь, крикнула: — А епископу, отцу Бернарду, я сама зелье продам, вам беспокоиться не нужно.

Как дверь за ней прикрылась, так он оперся рукою на край стола и слабым голосом позвал слугу. Как тот пришел, он велел ему налить его капли в воду, старый хирург выпил все до дна и пошел шагом усталого старика к креслу. Хотел хоть чуть-чуть посидеть и дух перевести, а то сердце едва из груди едва не выскакивало, и в ушах приближался шум, от которого потом начиналась в голове боль. Ох и пациентка, ох и пациентка. Будь он помоложе, так может быть, и город сменил бы, чтобы от такой подруги подальше быть. Но мыслей на нее донести у него в голове не было. Об этом и думать не хотелось, уж очень страшно было даже думать о таком.

Старик оказался добычей легкой. А еще муж, называется, ученый, умудренный. Даже усилий не приложила, только в глаза поглядела и раздавила его, как клопа, едва дышал от страха. С другими дольше возилась. Девушка улыбалась от осознания своей силы. Теперь будет он ей помогать. Будет, никуда не денется. Главное — не мучать, чтобы не помер раньше времени. Он полезный.

Но пройдя десяток шагов, она уже про лекаря позабыла, невелика была победа. Теперь она думала о настоятеле храма Святого Николая Угодника, отце Бенедикте. Вот он ее интересовал, девушка пока и сама не могла понять, зачем ей этот сановитый поп, но знала, что пойдет к нему знакомиться. Может, и не сейчас, но обязательно пойдет.

Вернулась она домой довольная. Ей только что привезли в дом ящики с посудой аптекарской, поставили их внизу. Игнатий топором раскрывал ящики, а там сено пахучее. А в нем… Ах, что же это за радость была — брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи. Колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие очаги и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, все знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть. Наверное, другие девы так шелку радовались, как она этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она еще лучше зелье сварит с такой-то посудой.

Игнатий и Ута стали все наверх носить, в ту комнату, в которой раньше они с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так она увлекалась этим.

Так увлеклась занятиями, что про ужин ей Ута два раза напоминала. И после него шла спать — едва ноги переставляя от усталости. А Ута ее раздевала, Агнес подавал ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была она сонная, что глаза закрывались сами, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была ее любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Она забыла про нее! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла ее посуда. Ну, а сейчас у нее просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла ее. Потом, потом, она будет заниматься изменениями себя, завтра.

Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватит времени. И денег…

Обычно Агнес думала о господине, когда ложилась спать, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она подумать не успела, вспомнила лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И все…

Утром, едва молочница принесла молоко, так она уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесет воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У нее уже много лучше все выходило, а главное — она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у нее стали получаться волосы.

Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос темных, так вот они и были темны. Прямые, но не черные, они были цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делала красивое, чтобы щеки и губы пухлы, а глаза синие. И главное — что бы лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у нее на самом деле. А с остальным телом было еще проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы выше себя она «вырастала». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие по ее понятию мужчины бы целовать хотели. На все она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы подмышками. Они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у нее внизу живота, так и волосами звать можно было разве что с усмешкой. Не волосы, волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы черные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и все ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему.