Лоуренс Десбери - На берегах Гудзона. Избранные романы

И вот, я сделал это открытие. Невероятная сила оказалась в моих руках. Вы не можете себе представить, до чего я был счастлив. Я витал в небесах и совершенно позабыл о всех низостях, несправедливостях и уродствах нашего общественного строя. Мне представлялось, что люди свободны и счастливы и что теперь уже настал век справедливости и всеобщего равенства, наступлению которого значительно помогло мое открытие. Я преклонялся перед наукой и человеческой мыслью. Но счастье длилось недолго. Мировая война послужила мне ужасным предостережением, разрушила все мои надежды. Я видел, как все изобретения, все открытия, все что было создано человеческим гением, стало служить для преступной цели: для массового убийства.

Вы помните, как мы ликовали, когда первый аэроплан отделился от земли и человек, победив воздушную стихию, преодолел силу притяжения. А теперь с этих самых аэропланов сбрасывают бомбы, убивающие тысячи беззащитных женщин и детей. Я следил за ходом военных действий и должен был сознаться, что все так называемые цивилизованные народы — не что иное, как варвары, которым убийство не внушает отвращения, а наоборот, доставляет удовольствие.

Вы не забыли, что сказал Бернард Шоу: «Бедные в наше время живут в таких же условиях, в каких жили первобытные люди десять тысяч лет тому назад. Все открытия кем-то прокляты, они превращаются в орудия

убийства и разрушения. Если провести параллель между нами и нашими предками, мы научились лишь одному: убивать лучше и в большем масштабе».

Леденящий страх проник в мою душу: не ожидает ли и мое открытие такая же участь? Не станет ли сила, которую я открыл и которая предназначалась мною для того, чтобы стать спасительницей всего человечества, — злым демоном и убийцей невинных, если попадет в руки жестоких, алчных людей? И я поклялся, что скорее похороню свое открытие, чем допущу, чтобы оно послужило для низких и корыстных целей.

Он остановился и устало провел рукой по лбу. О’Киффе смотрел на него с искренним восхищением, к которому примешивалась жалость. Мак Кеннан не спускал глаз с лица репортера, но тот прекрасно понимал, что его взгляд устремлен вдаль и что он видит наступление счастливых времен, осуществление своей мечты.

О’Киффе не осмеливался его потревожить. В продолжение некоторого времени оба молчали. Затем Мак Кеннан продолжал:

— Я дал себе слово держать свое изобретение в тайне. Однако, влекомый каким-то странным очарованием, я не мог отказаться от того, чтобы производить опыты, от того, чтобы доказать самому себе, что я не брежу, что я действительно господин над жизнью и смертью. Я совершенно отмежевался от человеческого общества, так как боялся, что мои глаза, голос и движения выдадут тайну, которую я старался скрыть. Я производил опыты в этой башне. Когда я сюда входил, я всегда запирал на ключ двери, это ни у кого не вызывало удивления, так как при химических опытах необходима точность, и для полной неудачи опыта достаточно, чтобы внимание экспериментатора было хотя бы на минуту отвлечено приходом какого-нибудь посетителя. В тот злосчастный вечер, однако, меня задержали на заводе, и я, сгорая от нетерпения заняться своим настоящим делом, забыл повернуть в замке ключ, как отворилась дверь и кто-то вошел. Мое внимание привлек какой-то шорох, и я взглянул на дверь. В дверях стоял мистер Кардиф; жадный взгляд его почти вылезших на лоб глаз был обращен на мой аппарат.

И он, по-видимому, находился здесь уже некоторое время.

Разумеется, он не мог ничего понять из того, что видел, но, увидев изготовленный мною аппарат, он догадался, что я сделал какое-то чрезвычайно важное открытие.

И тут-то мистер Кардиф выказал свою истинную сущность: свою низкую страсть к наживе и свой неимоверный эгоизм. Он достал из кармана подписанное мною условие и заявил, что я его обманул, не сообщив ему о своем новом открытии; что все, что бы я ни изобрел и ни открыл, принадлежит ему, что этот аппарат — тоже его собственность, что все это он купил ценой молчания и, наконец, что он сможет найти пути и средства для того, чтобы вырвать у меня мою тайну. Напрасно я объяснял ему, что это открытие не может быть ни в каком отношении пригодно для завода, — он не хотел мне верить и ушел в самом разгаре нашего спора. Представьте себе мой ужас, когда два дня спустя я обнаружил исчезновение этих бумаг из ящика моего письменного стола. Разумеется, я заподозрил Кардифа. Весь день я наблюдал за ним при помощи голубых лучей и вечером увидел, как он, запершись в библиотеке, разложил на письменном столе мои бумаги и принялся их изучать.

На следующий день он прислал за мной. Не скрывая, что украл бумаги, он развязно сообщил мне, что они у него, и потребовал, чтобы я их расшифровал. Конечно, я не согласился на это. Когда он увидел, что меня невозможно переубедить, он стал угрожать, что выдаст меня полиции, но это еще не все. Он намекнул мне, что ему известны имена лиц, принимавших участие в Дублин-Кэстльском заговоре, и заявил мне, что он выдаст также и их. Я очутился в ужасном положении. Я знал, что Кардифу никогда не удастся разгадать мой шифр и что, следовательно, моя тайна не станет его достоянием. Но что будет, если он приведет в исполнение свою угрозу?

Я думал о своих товарищах, находящихся в Ирландии. Я еще продолжал вести с ними переписку. Я знал, что они продолжают свою работу для блага человечества, борются против безумия войны и вербуют солдат для единственной справедливой войны: за свободу. Мне нисколько не улыбалась мысль быть заключенным в тюрьму, я считал, что мое открытие все же должно принести пользу человечеству. Оно могло дать необычайную экономию угля, воды, рабочей силы, и я не мог допустить, чтобы оно окончательно погибло. Так прошла неделя. Это были ужасные дни: с часу на час я ждал, что меня арестуют, однако, ничего не произошло. В конце недели Кардиф снова послал за мной. Он был чрезвычайно любезен, говорил, что прекрасно понимает и оправдывает мое поведение. Я был поражен, не мог понять происшедшей в нем перемены. Вы ирландец, О’Киффе, и несмотря на то, что большую часть своей жизни провели в Англии, вам не чужда любовь, которую все ирландцы питают к своей несчастной родине.

О’Киффе утвердительно кивнул головой:

— Да, и мне знакомо это чувство.

— У меня эта любовь превратилась в страсть. Ирландия заменяла мне мать, сестру, любимую женщину. Ирландия, угнетенная и униженная отчаявшаяся, была госпожой моего сердца, моей души, тела и мозга. Когда я проходил по многолюдным улицам Лондона, я представлял себе свежую зелень моей родной страны и чувствовал, как мое лицо ласкает приятный ветерок. Я тосковал по Ирландии, как человек тоскует по своей возлюбленной. Кардифу это было известно и именно на этом чувстве он строил свои планы.