Кэтрин Валенте - Сияние [litres]

На Доме была хижина, которая выглядела, как хижина Гесиод, только состояла целиком из замко́в: замки́ заменяли двери, окна, и крыша была покрыта замка́ми вместо тростника. Дом стоял, весь в замка́х, под небом, полным звезд, и у некоторых звезд были лица, чьи глаза подозрительно глядели вниз. На карте под названием Глаз были изображены три пожилые дамы. У всех были белые волосы, которые достигали земли и походили на колонны. Одеты они были в серебро, и на глазах у них были повязки. У средней в протянутой руке лежало глазное яблоко с зеленой радужкой. На Ките был мальцовый кит, но не такой, каким рисовал китов Анхис. Он выглядел камнем, завернутым в траву, только вот травинки имели форму павлиньих перьев, и на них тоже были глаза.

Гесиод рыгнула. Рыгать ей нравилось почти так же, как сквернословить, но вот ее клиентам рыгание было не очень-то по душе.

– Провалиться мне в гребаный ад, пацан. – Она вздохнула. – Лишь из-за того, что все идет не так, как тебе хотелось бы, не стоит думать, будто ты проклят. По-твоему, я не хотела состариться с моим Искендером, родить ораву детишек и добыть достаточно молока, чтобы хватило на дом с центральным отоплением? Думаешь, я не хотела быть счастливой? Думаешь, каждая из тех стран, что здесь приземлились, не мечтала всё забрать себе и дать остальным пинка под зад? Мир состоит из желаний, Анки; каждый первый засранец всё время чего-то хочет, и собачья работа – говорить, кто получит свое желание, а кто нет, потому что все желания сталкиваются друг с другом тысячу раз в минуту, и рассортировать их можно только в аду, если вообще можно. Если бы ты пожелал, чтобы завтра взошло солнце, твое желание столкнулось бы с миллионом унылых недотёп, желающих, чтобы этого не случилось, и как бы всё ни обернулось на рассвете, нельзя сказать, кто добился своего. Но большей частью никто не добивается. Они желают добра, а получают горсть дерьма, и я знаю, что ты юный, но ты достаточно взрослый, чтобы понять меня правильно. Если на тебе проклятие, малыш, то оно есть на всех нас. Не желаю слышать твои жалобы до того, как у тебя вырастет борода. Ты понятия не имеешь, как это трудно – терять свои мечты. Ты достаточно молод, чтобы считать, будто времени, событиям и желаниям присуща логика. Это мило, но я уже вышла из того возраста, когда принято умиляться.

Анхис даже глазом не моргнул.

– Что говорят карты? – спросил он с каменным лицом и горящими щеками.

Гесиод опять рыгнула.

– Они говорят, что ты никогда не получишь того, чего желаешь, и тебе придётся просто смириться с этим, как и всем остальным.

Снаружи, за сияющими малиновыми бурунами, тюлени-не-тюлени лаяли свои грубые песни, словно колокола, зовущие к обеду, и никогда больше Мальцовый Доктор не рассказывал взрослым о том, что знал.

По мере того как шли июльские годы, Анхис становился старше – и всё сильней его охватывало желание увидеть лик мальцового кита. Дело было не в том, что такое ещё никому не удалось, но в том, что маленький Мальцовый Доктор был убеждён, что всякое существо с лицом должно быть живым, живым в том смысле, в каком был жив он сам, его родители, бригадир на фабрике «Притхви», и какао-танцоры на Фестивале ореховых пирогов, и политики в атласных костюмах на станции Белый Пион; в том смысле, в каком девочка с чёрным хвостиком живой больше не была. Лицо было тем, что хранило саму суть жизни. Оно было той частью, которая демонстрировала печаль и смех, гнев и досаду, а также изумление. Другие части ощущали всё это, но лицо не просто ощущало, но объявляло. Как выглядел изумлённый мальцовый кит? А печальный? А если рассказать анекдот, по-настоящему хороший анекдот, лучший анекдот в мире, и он рассмеётся? Анхис должен был узнать. В свои десять лет Анхис чувствовал, что если умрёт, так и не разгадав эту тайну, кости его черепа будут сведены в гримасе скорби. Любой, кто сотню лет спустя выкопает его останки, посмотрит на череп и скажет: «Этот человек скончался, так и не обретя лучшую часть своей души».

Но ему было всего лишь десять лет, и он ещё не обзавёлся собственным водолазным шлемом.

Когда Адонис начал готовиться к Фестивалю ореховых пирогов холодного, неурожайного года тринадцатого июля, случились одна за другой три вещи. Словно предрассветная дремота, следующая за сновидениями, каждая из них оканчивалась желанием, которое Мальцовый Доктор не собирался загадывать, и, словно утро, следующее за предрассветной дремотой, каждое желание обрисовало границы вокруг территорий его оставшейся жизни.

Старейшины посёлка Адонис, сблизив косматые головы и объединив крепко завязанные кошельки, запланировали на тот год кое-что особенное для Фестиваля ореховых пирогов, ибо это был десятый фестиваль, а также по той причине, что год оказался не столь благосклонным, как Третье-Июля: амфоры наполнились лишь на три четверти, коровы-не-коровы вели себя угрюмо и упрямились, и каждая вторая скорлупа какаового ореха была пустой. Нужно было всех подбодрить. Старейшины послали в Парвати – ещё один посёлок в Краю молока и жажды, расположенный глубоко в самых густых и красивых джунглях – за семью бочками сидра (то есть на самом деле не сидра, но дурманного, душевного, дивного зелья цвета перьев фламинго, благодаря которому Парвати уже становился знаменитым, поскольку его варили из яблок, которые на самом деле были не яблоками, но свежими, светлыми, сахарными ягодами, и росли только в самых защищённых и тенистых лесах в Краю молока и жажды). Они послали в посёлок Дагомея на склоне горы Нейт, где произрастает дикая плюмерия (то есть на самом деле не плюмерия, но благоуханный, броский, благодатный цветок, окрашенный в цвет заката, который пахнет свежевыпеченным хлебом и бывает только женского рода), за двенадцатью взрослыми особями мотыльков самди, которые представляют собой мужской род того же вида, что и плюмерия-не-плюмерия. Каждое лето бутоны плюмерии-не-плюмерии раскрываются на склонах горы, и тысячи огромных блестящих чёрно-зелёных мотыльков-не-мотыльков вылетают из материнского лона в мир. Одним крылышком мотылька самди, как следует зажаренным на костре из травы, можно накормить двадцать человек, и останутся объедки для собак. И, наконец, старейшины Адониса послали на станцию Белый Пион за тремя драгоценными сокровищами, такими дорогими, что их нельзя было купить, только взять в аренду по грабительским ценам, с трижды подписанными долговыми обязательствами, согласно которым всё надлежало вернуть в неиспорченном виде. Одно сокровище было белым, другое – серебристым, третье – чёрным. Одно – огромное, другое – жутко громкое, третье – на вид ничего особенного, но дороже первых двух вместе взятых.

Первым сокровищем, белым и громадным, был киноэкран.