Роман Афанасьев - Проклятие Оркнейского Левиафана [СИ]

Прежде чем Маккензи успел понять, что ему грозит, бандиты подхватили его на руки, как рулон с ковром, и быстро потащили к деревянным мосткам.

— Груз, — прошипел им вслед усатый. — Груз!

Томас извивался в руках бандитов, бился, как припадочный, сгибая и разгибая ноги, но ничего не мог поделать. Бандитам явно было не впервой нести сопротивляющуюся жертву — они ловко затащили Томаса на лодочный причал и бросили у самой воды. Один из них прижал ученого коленом к мокрым доскам, а второй что‑то привязал к ногам. Маккензи, лежавший лицом вниз, не видел — что именно. Он успел лишь повернуть голову, увидеть дальний берег реки, закованный в тесаный камень набережной, да мелкие волны, что лизали доски лодочного причала прямо у него перед носом. А потом чей‑то грубый сапог уперся ему в бок. Маккензи перекатился на бок, и — упал.

Ледяная вода Тары обожгла Томаса, как огнем. Он запрокинул голову, зашелся в последнем крике, превратившемся в сдавленное бульканье.

И пошел ко дну.

Холод, ледяной холод, снаружи и изнутри — вот все, что чувствовал Томас Маккензи, опускаясь на грязное, илистое, дно Тары. Его тело продолжало сражаться за жизнь, дергалось, извивалось, в попытках сбросить путы, но разум уже сдался. Погружаясь в кромешную тьму речных вод, Томас не думал ни о чем. Не молился богам, не проклинал врагов, не жалел об утратах. Его ум словно остановился, зациклившись на темноте, раскрывшей перед молодым ученым свои объятья.

Он чувствовал лишь холод, — вот и все. Никаких сожалений о прожитой жизни, никаких картин из детства и юности, вообще ничего. Оцепенение и отстраненность. Томас словно со стороны, с некоторым изумлением, наблюдал за попытками своего тела дать последний бой подступающей смерти. Его разум, паривший в холодной тьме, с удивлением чувствовал, как сокращаются еще работающие мышцы ног, как тело само сгибается пополам, как напряжена грудная клетка, в попытках удержать те крохи воздуха, что еще остались в легких.

С таким же отстраненным удивлением Маккензи воспринял и тот факт, что его тело перестало опускаться. Кажется, он достиг дна реки — не слишком глубокой в этом месте у илистого берега. Он завис в холодной тьме, под тяжелым гнетом воды, что сдавливала грудь и больно давила в уши. Уставшее тело медленно замерло и распрямилось, отказавшись от последних бесплодных попыток вырваться из пут. Томас Маккензи, молодой ученый Лонбургского Колледжа Механики, сирота, посвятивший свою жизнь служению Науке, завис над илистым дном Тары, застыл между жизнью и смертью. И в этот самый момент, наблюдая за своим телом со стороны, он вдруг увидел себя.

Целиком и полностью, без прикрас, без оценок, таким, каким он был на самом деле, а не каким хотел казаться другим. Увидев конец своей жизни, Томас вернулся мысленно к ее началу, к детству, юности, и зрелости. И не увидел там ничего такого, что следовало бы сохранить. Ничего ценного. Лишь ворох пустых надежд, мелочных желаний, и глупых идей о величии Технологии. Жизнь мотылька, порхавшего над описанием жизни, вместо того, чтобы принимать в ней непосредственное участие. Пустое, глупое, бесплодное занятие, вроде подглядывания за чужой жизнью сквозь приоткрытые ставни.

Мир Томаса Маккензи остановился. Ученый больше не испытывал сожалений, больше не чувствовал боли от потерь. Он стал спокоен и совершенно равнодушен. Он смирился. И закрыл глаза.

И начал медленно подниматься.

Это было странное ощущение. Движение не имело никакого отношения к неподвижному телу самого Томаса. Казалось, оно двигалось само по себе, медленно поднимаясь к поверхности речных вод. И Маккензи, отстранено наблюдавший за этим движением, даже успел слегка возмутиться. Он только что успокоился, обрел мир в душе, смирился со своей судьбой и тут — все сначала? Легкое возмущение в мгновенье ока переросло в дикую первобытную ярость, что воскресила все чувства Томаса. Он вздрогнул как от электрического удара, и апатия разом отступила. Боль в легких пронзила Маккензи зазубренной стрелой и он разом понял, что задыхается. Его тело вздрогнуло, снова согнулось пополам, вдруг поверив в то, что не все еще кончено, и Томас, разом вынырнувший из небытия, рванулся вверх. Алый туман застил глаза, боль колотилась в ребрах, хотелось вдохнуть, но он знал — нельзя. Не сейчас. Еще не сейчас, еще секундочку… Пусть темнеет в глазах, пусть нечем дышать, а сердце останавливается. Еще секунду… Это тело хочет жить. Очень хочет жить, чтобы сделать еще много достойного, перечеркнуть прошлое глупое существование мотылька, сделать что‑то…

Голова Томаса выскочила из воды с тихим плеском, и рот его распахнулся сам, жадно заглатывая омерзительно жирный от гари воздух Лонбурга, что казался сейчас самым чудесным эликсиром жизни. Макензи шумно вздохнул, и тотчас мелкая речная волна с плеском ворвалась в его рот. Ученый зафыркал, отплевываясь, выпустил из носа струйки воды, и в ту же секунду на его рот легла широкая и крепкая ладонь.

— Тихо, — прошипели над ухом. — Ни звука.

Маккензи шумно засопел носом, жадно поглощая живительный воздух, и только сейчас, когда кислород вернул его к жизни, понял, что он лежит на спине, а кто‑то сжимает его плечи. Кто‑то, кто вытащил его со дна реки.

Вскинув глаза, Томас попытался разобрать в окружавшей его темноте хоть что‑то, но не слишком преуспел. Единственное, что он увидел — настил из досок прямо над головой. Между водой и досками оставалось мало места — ровно столько, чтобы уместилась человеческая голова. Лодочный причал! Томас понял, что он и его спаситель находятся под одним из лодочных причалов, и просто ждут… Чего?

Маккензи заворочался, пытаясь обернуться к своему спасителю, но тот сжал плечи Томаса, и тот лишь больно ткнулся макушкой в доски настила. Боль неожиданным образом отрезвила ученого, напомнив ему о том, как он попал в реку. Бандиты. Конечно! Прошло совсем немного времени, может, всего пара минут. И они, эти подонки в форме полисменов, где‑то поблизости.

Томас замер, расслабился, позволяя речным волнам тихонько покачивать его тело. Он просто лежал на воде, тихонько дыша носом, и стараясь стать незаметным и неслышимым. Все звуки были приглушенными, словно раздавались в соседней комнате. Гул ночного города, плеск волн, скрежет колес и хрип лошадей… Лошадей?

Затаив дыхание — насколько это было возможно, Макензи постарался прислушаться, пытаясь разобрать, что происходит на берегу. Но не преуспел — звуки сливались в единый неразборчивый гул. Томас напряг последние силы, до боли вслушиваясь в темноту, и в тот же миг чужая рука упала с его лица.

— Все, — выдохнули над ухом. — Можно выходить. Только тихо.