Роман Афанасьев - Проклятие Оркнейского Левиафана [СИ]

Закончив ужин, Маккензи уселся на скамью у самых перил и принялся наблюдать за жизнью участка — больше ему ничего не оставалось. Но после краткой ссоры пьянчуг наступило затишье. Никто не приходил и не уходил, и тишину, повисшую в зале, нарушал лишь храп пьяных да скрип пера сержанта–регистратора, что продолжал заполнять огромную книгу. Под этот аккомпанемент Томас и задремал, уткнувшись носом в скрещенные руки.

И сейчас, вырванный из сна грохотом подкованных сапог, он проснулся в весьма дурном настроении. Позевывая, Томас окинул взглядом пустой зал, увидел, как сержант–регистратор шепчется о чем‑то с очередным констеблем, и потянул из кармана часы. Полночь! Это уже не смешно. Совсем не смешно.

Томас откашлялся и поднялся, разминая затекшие ноги. Потом облокотился о перила и собрался уже окликнуть сержанта–регистратора, как дверь в участок распахнулась. На пороге появился высокий, худой как щепка, полисмен. Томас сразу отметил, что у него на рукавах были сержантские нашивки, а вот на высоком воротнике, прикрывавшем шею, не было букв, обозначавших принадлежность к дивизиону. Это означало, что полисмен был из центрального управления.

Не успел Маккензи и рта раскрыть, как сержант быстро подошел к столу регистрации, наклонился над ним, и принялся жарко о чем‑то шептаться с местными копами. Сержант–регистратор что‑то невразумительно бурчал, но потом, в итоге, принял из рук гостя большой лист бумаги и размашисто подписал его. Сержант из центрального тут же развернулся и направился к Томасу, застывшему у перил.

— Маккензи, выходите, — велел худощавый сержант, прожигая ученого взглядом злых маленьких глаз. — Быстро.

Томас нерешительно положил руку на перила и, исполнившись самых дурных предчувствий, бросил взгляд на сержанта–регистратора. Лицо толстяка, обычно бесстрастное, на этот раз выражало крайнее неудовольствие.

— Идите, сэр, — громко сказал он. — Вас переводят в центральное управление. Вы увидитесь со старшим инспектором Ллойдом. Вот ему и выскажете все, что собирались.

— Да уж выскажу, не сомневайтесь, — ответил Томас, распахивая калитку в загородке и выходя в зал. — И прошение Королевскому Прокурору подам, будьте уверены.

Толстяк — регистратор поморщился и тут же уткнулся в свои записи, разом позабыв о существовании беспокойного клиента. Сержант из Центрального Управления, не собираясь вступать в пререкания с Томасом, тут же бесцеремонно ухватил его за рукав и потащил за собой к выходу. Ошеломленный Маккензи даже и не подумал сопротивляться — спотыкаясь, следовал за сержантом до самого выхода, и опомнился, только когда его вытолкали в ночь, под мелкий и холодный лонбургский дождик.

— Позвольте! — воскликнул Томас, вырываясь из цепкой хватки сержанта. — Мой зонт!

— Иди давай, — буркнул его конвоир и грубо толкнул Маккензи к странному экипажу, разместившемуся у самого входа в участок.

Увидев его, ученый мигом забыл о зонте, оставленном за загородкой. Большой четырехколесный экипаж, запряженный парой лошадей, походил на городской омнибус. Тот же большой корпус, огромные колеса и одна дверь в задней стене. Но окон у него не было — только щели на бортах. Эта была «Черная Мария» — специальный транспорт для перевозки заключенных. На козлах горбился возница, закутанный в длинный непромокаемый плащ, а у распахнутой двери экипажа ждали еще двое полисменов в таких же черных плащах, скрывавших их мундиры.

— Эй, — вскрикнул Томас, почувствовав толчок в спину. — Это еще что? Я не преступник!

Новый сильный толчок в спину бросил ученого прямо на двух полисменов в плащах. Они, не обращая внимания на крики задержанного, ловко ухватили его под руки, приподняли, и в мгновение ока закинули в недра «Черной Марии». Томас упал на колени, прямо в грязную солому, устилавшую пол экипажа, и, отчаянно чертыхаясь, вскочил на ноги. Дверь с крохотным зарешеченным окошечком захлопнулась прямо перед его носом, и Маккензи вцепился пальцами в холодное и мокрое железо.

— Эй! — крикнул он. — Вы что делаете? Я буду жаловаться!

Ему никто не ответил — снаружи раздался лишь плеск шагов по лужам, щелчок кнута, а потом экипаж рывком тронулся с места. Томас чуть не полетел кувырком на пол, и удержался на ногах лишь схватившись за ручку двери. Экипаж пошел быстрее, пол под ногами затрясся и Маккензи, цепляясь за ручку, обернулся, чтобы осмотреть свое новое место заключения.

Огромный омнибус был разделен надвое центральной перегородкой, из‑за чего он походил на железнодорожный вагон континентальных составов. Слева оставалось пустое пространство, нечто вроде коридора. По нему спокойно могли ходить конвоиры. Правая часть представляла собой глухую загородку, но в ней виднелся ряд дверей с крохотными окошками. Это были камеры для перевозки задержанных. Крохотные, узкие, чертовски неудобные камеры.

У дальней стены, рядом с одной из дверей, виднелось откидное сиденье для конвоира. Томас, сглотнув пересохшим горлом, направился к нему, опираясь о стену рукой. На ходу он заглядывал в окошки камер, пытаясь хоть что‑то разглядеть в темноте, царившей в «Черной Марии». Его ждал сюрприз — все камеры оказались пусты. Он стал единственным заключенным.

Добравшись до сиденья, Томас неловко опустился на него, чувствуя, как его ноги начинают дрожать. Обхватив себя руками, Маккензи уставился в темноту, ощущая, как дрожь постепенно охватывает все тело. Холод, сырость, страх. Почему его не посадили в одну из этих камер? Почему его никто не сопровождает, отчего в этом чертовом фургоне нет полисмена?

Эти вопросы казались глупыми на первый взгляд, но почему‑то Томаса они приводили в ужас. Он убеждал себя в том, что это просто любезность со стороны Центрального Управления — в конце концов, он не вор и не убийца, так что сажать его в камеру не обязательно. Но чем быстрее ехал экипаж, подпрыгивая на брусчатке лонбургских улиц, тем страшнее становилось Томасу. Он не понимал, что происходит и почему. И эта неизвестность пугала его больше, чем все остальное.

Маккензи привык строить свою жизнь по плану, держать все под контролем, делать все по расписанию. И он всегда, всегда знал, что происходит, и что будет происходить дальше. Теперь он не знал ничего. Привычный распорядок жизни был грубо нарушен теми, кто должен был защищать Томаса, оберегать его. Ранее ему не доводилось иметь дела с полицией — поведение ученого всегда было безупречно, и с ним ничего не случалось. Смерть профессора Макгрегора переменила все решительным образом. Сначала — стычка в переулке, допрос в полиции. Теперь вот — арест, самый настоящий арест, чтобы там не говорил сержант Мэллори. Что дальше? Тюрьма? Виселица?