Елена Ершова - Ихтис

– У тебя не спросил, щенок! – рявкнул мужик и толкнул Павла в грудь.

Тот схватил мужика за ворот, рванул на себя. А потом со стороны пришел удар.

Голову обложило горячим звоном. Павел пошатнулся, но не упал, только отступил на шаг, а перед глазами веером рассыпались белые искры и завертелись, как в калейдоскопе.

– Так, значит! – сквозь звенящую тишину прорвался густой бас Черного Игумена. – За дар и исцеление дерзостью отвечать? Пес!

Он шаркнул сапогом в пыли, и пластиковый цилиндр тускло блеснул в закатном свете. Павел, замахнувшийся было для ответного удара, окаменел и прижал ладони к ушам, но не нащупал привычной улитки звуковода. Кровь прилила к голове, в памяти тугим гулом отозвались барабаны, и солнце полыхнуло над дорогой, как зарево пожара.

– Уби-рай-ся-от-сю-да! – четко и жутко проговорил Степан. – По-жа-леешь!

Потом наступил на цилиндр ногой.

Пластик хрупнул как переломленная кость, и Павел – оглохший, с прижатыми к ушам ладонями, – услышал. Он медленно выдохнул, мир окрасился в пламя, а фигура Степана – в уголь. Бросившись вперед, Павел ударил наугад, целясь в бородатое лицо. Его руку перехватили, вывернули так, что затрещали суставы.

– Пес! – прогудело пламя сквозь грохот барабанов и скрежет электрогитар. – Еще-раз-попадешься-убью!

Его отшвырнуло на дорогу. Павел упал головой в пыль, и мир перевернулся, как стеклянный шар. И там, в этом шаре, в опрокинутой церкви, крестом вспоровшей кровавое небо, из распахнутых дверей посыпались люди.

Приступ случился почти сразу по возвращению в Червонный кут. Багряная монета солнца обуглилась и завалилась за окоем, а вместе с ней повалился и Степан. Очнулся он, когда над тайгой горел лишь узкий огненный ободок, зато все небо было вымарано кровью, и кровь текла по подбородку, оседая в спутанных волосах и капая на рубаху.

– Что… – прохрипел Степан, вытирая губы. Язык едва ворочался в распухшем рту, голова гудела, точно под черепом звенел и звенел взбесившийся колокол.

– Приступ у тебя был, Степушка, – пролепетала жена. Сидя на земле рядом, с непокрытой головой, она взволнованно всхлипывала и гладила мужа по щеке дрожащей ладонью.

– Сам… знаю, – отозвался Черных и отвел ее руку. – Кто с Акулькой?

– Сестра Алена…

– Черт знает, кто такая, – просипел Степан, заелозил ногами по рассохшейся глине, привстал. Чугунная башка тянула книзу, багряная муть перед глазами колыхалась, и сквозь нее проступали фигуры привидений – грязно-белые, как талый снег, дрожащие, как свечное пламя. Лица кривились уродливыми масками, не лица – хари.

Степана бросило в жар.

– Кто здесь? – в страхе спросил он.

– Кто же может быть, Степушка? – всхлипнула жена. – Наши все… брат Листар, да брат Маврей, да брат Арефий, да сестра Меланья, да сестра Зиновья с мужем и сыном…

– Зиновья!

Он захрипел и пропустил сквозь пальцы ссохшуюся землю. Она застучала глухо, точно о гробовую крышку.

– Отступница! – прохрипел Степан. – Чуял я, что гнилью пахнет, как от тухлой рыбины. Только не плоть это, а душа гниет.

Он поднял налитые кровью глаза. Зиновья съежилась, затрепетала. Ее тут же подхватил за плечи стоящий рядом муж.

– Батюшка, да я… – пролепетала женщина. – Сынок ведь мой… с того дня все чахнет…

– Чахнет, – эхом повторил Степан и вытерся рукавом. Болезненная дрожь скручивала мышцы, ненависть кипела в крови, обдавало жаром. – Оттого и чахнет, что Слово слабеет. Тут оно, – Черных схватился скрюченными, вымаранными землей пальцами за горло, – клокочет, бурлит, а выходит пустым паром, и наша община теперь как колокол без языка. Питать его некому, нет веры в вас!

– Мы ради Слова жизни перевернули! – отозвался со стороны мужской бас, в нем дрожало возмущение и злоба. – От всего отказались. От дома, от положения, от имени!

– А ты за имя волнуешься? – сощурился Степан, выискивая в толпе крикнувшего. – Или, может, за положение? Прежде Дмитрию Олеговичу, предпринимателю, в ножки кланялись, а теперь брат Арефий сам поклониться должен? Так, выходит?

– Так! – со злостью ответил мужчина, его лицо шло красными пятнами, по лбу катился пот.

– А если так, – прорычал Степан, – что же тогда приполз сюда на брюхе как пес шелудивый? Поезжал бы в столицу, в хоспис. Да только помогла бы тебе химиотерапия, скажи? Помню, помню тебя, Димка. Как мумия высохший был, от боли выл, ноги Захарию целовал. Было?

Арефий молчал, по-бычьи раздувал ноздри. Степан обвел тяжелым взглядом собравшихся людей, ткнул наугад пальцем:

– Ты, Листар, а прежде Антон Пронин. Травма позвоночника, жизнь не в радость, жена ушла. А теперь с Аграфеной душа в душу… Кстати, Аграфенушка! – глаза Игумена нехорошо заблестели. – Не прячь взгляд, не прячь, красавица. Грешила много, без разбору, ну да что там! На ВИЧ теперь анализы отрицательные, верно? – женщина всхлипнула, приникла к Листару. – Не отвечай уж, я сам проверял. А ты, Ермил, в прежней жизни Георгий Силин! – Степан усмехнулся и облизал сухие губы. – Ты сколько в завязке? На героин не тянет? Так вспомни, кому обязан этим! Вспомни, голубчик, и воздай хвалу! Маврей, про дочь твою промолчу, я тебя как никого понимаю, у самого Акулина хворая, а твоя-то Оленька поправилась. Кто ж вылечил ее, скажи?

– Ясное дело, Захарий, – хмуро отозвался брат Маврей.

– Слово! – закричал Степан и рывком поднялся на ноги. Мир помутнел, голову обдало звоном, и он ухватился за плечо жены, чтобы не упасть. – Слово прозвучало над вами, страждущие и болящие, грешные и покаявшиеся! Да только молитесь ли так же часто и с тем же жаром, как делали это раньше? Любите ли Бога, как прежде?

– Любим, батюшка! – плаксиво протянула Меланья и рухнула на колени. – И тебя любим! И Слово чтим!

– Не вижу, – процедил Степан и сомкнул веки. Его трясло, под кожей кололо, точно крохотные черти резвились, прокалывая мышцы раскаленными вилами. – О, горе, горе… Оставил мне Захарий паству непослушную, гордую, своенравную. А я, дурак, не соберу… Допустил, чтобы впали во грех… Преступили законы общины… отступили от веры… оставили силу молчаливой и безъязыкой… Вина на том моя, мне и отвечать!

Стянув через голову рубашку, Степан привычно скрутил пояс в жгут, завязал узлом. Руки дрожали, ветер выхолаживал спину, а изнутри черным валом вскипала злоба.

– Господь милостив, но строг, – срываясь, проговорил Степан. – Когда отступает народ, Он преследует его бичом, пока не вернет обратно к Себе.

Жгут взвился, узел полоснул по плечам.

– Если сыновья оставят закон Мой, – хрипел Черный Игумен, – и не будут ходить по заповедям Моим… – хлыст взвился снова, – если нарушат уставы Мои… повелений Моих не сохранят… – еще удар! – посещу жезлом беззаконие их, и ударами неправду их…