Елена Ершова - Ихтис

Кожа лопнула, и весь копившийся внутри огонь хлынул наружу. Кто-то вскрикнул рядом женским голосом, Степан не понял, кто. В голове гудел и гудел колокол, с прокушенного языка сочилась кровь, кровью налилось небо, и в качающемся мареве Степан увидел, как повалились на колени люди.

– Грешны, батюшка! – понеслись сбивчивые стоны. – Отступили… каемся!

Белыми крыльями взметнулись срываемые рубашки, алые пояса взвились, захлопали на ветру, наотмашь хлеща по обнаженным телам.

– Наказывает ли тебя Бог? – кричал Степан, запрокинув лицо в раздувшееся, все в рваных ранах небо. – Если так, покайся! Чтобы Ему не пришлось бить тебя более!

Над землей вздернулся и пополз надсадный вой. Чаще засвистели, вспарывая воздух, скрученные в жгуты пояса, в ноздри ударил смешанный запах крови и пота.

– О, возвратись! – хрипел Степан, обливаясь жаром. – Возвратись, отступник, к Слову! Отвратись от греха! Исцели непокорность!

Пошатываясь, точно пьяный, на дрожащих ногах подошел Степан к Зиновье. Та распласталась по земле, вздрагивая худым телом, из-под плотно прикрытых век катились слезы.

– Плачь, отступница, – глухо проговорил Степан. – Со слезами да с кровью вся дурь выйдет. Держи душу в чистоте и вере, а плоть во смирении.

Подошел к мальчишке. Тот все так же стоял, опустив осунувшееся лицо, глядя пустым взглядом под ноги. Степан поддел его окровавленными пальцами под подбородок, повернул голову вправо, влево. Отблеск заходящего солнца отразился в темном зрачке, и тот сразу сузился. На свет реагирует, жив.

– Молись, – почти не слышно, под нос прошелестел Степан, и погладил мальчишку по щеке, оставляя на ней кровавый отпечаток. – Ибо близок всему конец…

Вздрогнул от собственных слов, скрипнул зубами и пошел в избу.

Сердце ныло, захлебывалось черной ненавистью ко всем, оставленным позади, ползающим в пыли, все еще хлещущим себя поясами, ноющим и плачущим. Так им! Больше! Кем они были бы без Слова? Хапуги, воры, наркоманы и проститутки. Отбросы общества. Сжать их всех в кулак, стиснуть до хруста, размолоть в кашу, растереть в труху, чтобы и памяти не осталось от их проклятого семени! Да только пока живут они, живет и Слово. Пока не зазвучит в полную силу, не окрепнет так, что можно будет унести из этого проклятого, пропитанного отравой места, из болот да в большой мир… Ух! Степан бы перевернул землю! Куда до него дураку Захарке, только и умеющему, что лапать за задницу глупую Маланью и довольствоваться тем, что принесут просящие. Не таков его, Степана, путь. Слово прогремит над миром, перевернет его вверх корнями, переломает тела, перекрутит души. Так будет!

В полутемной избе шмыгнули тени.

– Кто тут? – хрипло спросил Степан.

Тени задрожали, уплотнились, обнявшись, точно приросли друг к дружке.

– Акулька?

– С ней все в порядке, батюшка, – раздался робкий девичий голос. – Спала она, теперь я ей сказки сказываю…

– Какие такие сказки? – Степан зажег свет, и кудрявая черноволосая девушка съежилась под его взглядом.

– Разные, – тихо ответила она. – О птицах сладкоголосых, что вьют гнезда в райских землях, поближе к ангелам и Богу. О быстроногой Сивке, о коте Баюне, что показывает послушным детям приятные сны…

– А непослушным? – спросил Степан и, взяв со стола полотенце, принялся промокать иссеченные плечи. Кожа горела, и Степан морщился, но боль была спасительной, поэтому он терпел.

– А непослушных ест, – подала голос Акулина и ее глаза блеснули как два угля.

«Господи, да это ж нечистый!» – бросилось в голову, и Степан замер с колотящимся сердцем, вглядываясь в бледное, будто маска, лицо дочери. Налил из графина воды, выпил, проливая часть на бороду.

– Обдерет железными когтями кожу, – продолжала бубнить Акулина, покачиваясь взад и вперед, – слижет шершавым языком всю кровь, потом проглотит вместе с костями. А кто уйти попробует, того сладкими речами заворожит, и будет спать тот человек три сотни лет без просыпу…

– Но тебя не тронет, – мягко сказала девушка и поцеловала Акулину в макушку. – Ты ведь у нас умница, расскажи папе, как всю кашу съела, а?

– Я съела! – расцвела улыбкой девочка, посветлела лицом и сразу превратилась в любимую Акулину. – Я съела, папенька, еще и добавки попросила. Скажи, почему ты Аленку к нам раньше не водил? – она подняла на отца вопросительный взгляд.

– Буду водить, милая, – откликнулся Степан, подошел и тоже чмокнул дочь в сухой пробор. – Хорошо тебе с ней?

– Очень, очень хорошо! – Акулина обвила Степана худыми ручонками. – Спокойно так, сердечко радуется. А от тебя кровью пахнет…

– Сейчас в баню схожу, и пахнуть не будет.

Степан погладил ее по голову, стрельнул пылающим взглядом вбок. Девушка сползла со скамейки, прянули в разные стороны скрученные в пружинки кудри.

– Позволь, батюшка, – тихо произнесла она и смочила полотенце водой. – Не достаешь ты, я помогу…

И прижала влажный комок к израненной спине. Степан выдохнул. Прикосновения были мягкими, теплыми, руки порхали, как лебединые крылья. Такую бы ассистентку ему, да только та жизнь рассыпалась на осколки, не собрать.

– Тебя как в миру звали? – спросил он.

– Еленой, – отозвалась девушка, аккуратно промокая раны. Ее стан, гибкий и стройный, не смогла спрятать просторная хламида.

– Родные есть?

– Родителей не помню. С младенчества дед воспитывал, да оставил…

– Сирота, значит. А как в общину попала?

– Грешила, батюшка, – зеленые глаза лукаво блеснули, Степана окатило огнем.

– Блудница, значит? – скрипнул зубами он. – Все вы, бабы, не блудницы, так ведьмы. Вон, глазищи какие! И кудри цыганские. Гадала, никак?

– И такой грех есть, – ответила девушка. Блеснули белые зубы, в голосе почудилась насмешка.

Степан круто обернулся, схватил девушку за узкое запястье, и та от неожиданности вскрикнула.

– Кто ты? – хрипло спросил Черных. – Зачем пришла? Говори!

Он дернул на себя. Девушка оперлась ладонью в его грудь, точно приложила раскаленное железо.

– Пусти! – сказала она и уставила на Степана пылающие ведьмовские глаза. – Ухаживать за Акулиной я пришла, словом с ней перемолвиться…

– Словом?! – закричал Степан.

Хлопнула дверь, сквозняк вздыбил белесую тюль, точно мертвецкий саван. Девушка вывернулась, юркнула в проем, мимо вставшей на пороге Ульяны.

– Разошлись все с твоего позволения, Степушка, – пугливо проговорила жена. – И ты бы отдохнул, может, баньку тебе…

Он шагнул к жене, оттолкнул плечом.

– Уйди с прохода! – страшно прохрипел он. – Уйди, зашибу!

И поднял кулак. Лицо Ульяны перекосило плачем, она отшатнулась, бросилась к захныкавшей Акулине, но Степан уже не обращал ни на кого внимания. Слово горело в нем, колдовские глаза полыхали перед внутренним взором, и гибкая фигура маячила на фоне леса, окрашенного в кровь и пепел.