Елена Ершова - Ихтис

– Аленка! – кричал Степан в похрустывающий пылью воздух. – Стой!

Мир мелькал, точно спицы в колесе: прыгали, проносясь черными полосами, высохшие деревья, между кронами прыгало багровое небо, и ноги заплетались о корни. Девушка перелетала их птицей, оглядывалась назад, но вместо испуга в ее лице Степан чуял что-то иное – томительное, зовущее, – и ломал сапогами прелые, присохшие к земле ветки.

– Стой, ведьма!

Сердце выскакивало из груди, адреналин перехлестывал волною, кровь густела, текла по израненной спине.

– Стерва, стой!

Кресты замельтешили с двух сторон. Белый сарафан мелькнул среди зарослей папоротника, отчетливо выступил на фоне черной покосившейся церкви, где все еще лежало распотрошенное тело Захария.

– Стой! Убью!

Она оглянулась. Споткнулась о трухлявую корягу, рыбкой полетела вперед, на влажный мох. Рыча, Степан повалился следом.

– Вынюхиваешь, ведьма? – хрипел он, впиваясь железными пальцами в худые плечи. – Слово тебе надо? Говори!

Девушка билась под ним, пытаясь вырваться, бормотала сипло:

– Пусти, черт! Уйди, пропади с моего пути!

Вывернув руку, загребла горсть земли, швырнула в лицо Степана. Что-то обожгло щеку, он зашипел, сглотнул слюну, ощутив на губах привкус земли и соли. Степан схватил девушку за плечи, тряхнул так, что ее затылок стукнул о покосившийся крест-голбец.

– Знаешь, кто я? – задыхаясь, проговорил он. – Следишь за мной? Через Акульку подбираешься?

Снова тряхнул, рванул сарафан так, что ткань треснула и расползлась, из-под белой сорочки вынырнул обнаженный холмик груди. Степан накрыл его ладонью.

– Заслоны солью от меня ставишь, – просипел он на ухо, прижимаясь своей заросшей щекой к гладкой девичьей коже. – От кладбища отводишь… знаешь, видно, кто тут лежит?

– Знаю, – через силу выдохнула девушка. – Весь род твой колдовской, проклятый.

– Так, – рыкнул Степан и прижал ее к земле, задирая подол сарафана. Упругое тело извивалось под ним, скакали по могилам черные бесы, текла над головой кровавая река, и кровью пахло остро и горячо, до тяжести в паху. – Была у нас сила… была власть… теперь вернуть надо… и ты послужишь мне, ведьма!

Девушка закричала, когда он вторгся в нее, вжимая в мох, выплескивая всю боль, всю ненависть и злобу. Бесы хохотали, и мертвый Захарий, приникнув к заколоченному окну и поддерживая вываливающиеся кишки, подсматривал ослепшим глазом, приговаривая:

– Так, Степушка… так…

– Так, так! – рычал Степан, вколачивая податливое тело ведьмы в сырой мох.

Черный шпиль Окаянной церкви, точно скальпель, вспорол небо, и оттуда хлынула густая кровь. Залила глаза и уши, выплеснулась из Степана, скрутив его мышцы судорогой, и он захрипел и повалился ничком. Девушка дышала под ним болезненно и тяжко, кусала губы, но не плакала. Поднявшись на ноги, Степан поддернул штаны и застегнулся.

– Вставай! – он подал ей руку.

Девушка молча поднялась, отряхивая сарафан от налипшего сора. Ее покачивало, по искусанным губам тоненько струилась кровь, но глаза оставались сухими.

– Знаешь, у кого Слово? – спросил Степан.

– Нет, – блекло ответила она и отвела потухший взгляд. – Чую, рядом… а где?

– И я не знаю. Может, у меня. Может, у чужака. Или у тебя, ведьма.

Она качнула головой:

– Если б у меня было, меня бы здесь не было.

– Верно говоришь, – ответил Степан. – Видать, у чужака… Знаешь его?

Она кивнула.

– Будешь присматривать за ним и мне докладывать.

Девушка неопределенно повела плечами и вздрогнула, когда Степан стиснул ее руку.

– Будешь! – прошипел он. – Иначе… ты поняла, со мной шутки плохи.

– Я поняла, – прошептала она. – Пусти…

Возвращались молча, порознь. Шагалось легко, место ненависти заняла стылая пустота, и Степа нес ее, как наполненный водою чашу, боясь расплескать.

Мягко хлопнув дверью, Черных прошел к столу, выхлебал половину графина. Ульяна, прижавшись острыми лопатками к стене, следила за ним встревоженными глазами.

– Где ты был?

– Где был, там уже пыль ветер носит, – грубовато ответил Степан. – Подай рубаху, озяб я.

Жена молча подала. Степан медленно оделся, подпоясался, выровнял складку на спине.

– Искали тебя, Степушка.

– Кто? – он снова приложился к графину. Вода зажурчала, охлаждая разгоряченное нутро.

– Арефий с Мавреем, – тихо проговорила жена. – Зиновья вещи собирает, уехать хочет.

– Как уехать?

Степан грохнул графином о стол. Чашки подпрыгнули, из-за занавески высунула любопытный нос Акулина. В прохладной пустоте, поселившейся под сердцем, снова зажегся тревожный огонек.

Над Червоным кутом тянулась тишина. Небо поблекло, затянулись облаками рваные раны, а в избе Маврея кисло пахло потом и страхом. Здесь собралась почти вся община кроме детей и некоторых женщин. Одинаково белые лица повернулись к Степану, одинаково мигнули темные глаза. Многоголовая гидра, на шеях которой Степан затягивал петли, но только подпусти слабину, вмиг вывернется и растерзает.

– Что такое? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно.

– Уехать хотела, отступница, – ответил выступивший вперед Маврей, а в прошлом большой чиновник Меркушев Никита Петрович, отец бесноватой наркоманки, которая тоже прижалась в углу, бессмысленно ворочая пустыми рыбьими глазами. – Мы уж отговаривали, батюшка. Скрутили, как могли.

– Вижу.

Степан согнулся, едва не задевая макушкой потолок. Зиновью держали мужики, ее грудь высоко вздымалась, из-под век блестели влажные белки. Ее муж Гурьян стоял подле, трясясь, как в лихорадке.

– Прости, батюшка, – бормотал он, срываясь и обтирая наполненный слюной рот. – Грешен я, не доглядел…

– Добродетельная жена – венец для мужа своего, а позорная – как гниль в костях его, – проговорил Степан, подошел к Зиновье, та упрямо вскинула подбородок.

– Пустите меня! – не то попросила, не то простонала она. – Отпустите с сыном. В город поеду, врачам покажу. Нет больше сил моих тут… Олег!

– Гурьян! – поправил муж, стрельнув по сторонам затравленным взглядом. – Придя к Господу и напитавшись Его Словом, мы оставили в прошлом греховные жизни и начали новые.

– Верно, – поддакнула сбоку сестра Олимпия. – Будь смиренна, сестра!

– Сил моих нет! – простонала Зиновья. – Какое смирение… За что Господь одной рукой дает, другой забирает?

– Если отбирает, стало быть, угодно ему! – прошипел брат Арефий. – Вспомни, как сатана искушал Иова, отобрав его богатство, слуг и детей, как поразил его тело проказой. Отвернулся ли тогда несчастный от веры?

– И говорила жена Иова мужу! – крикнула сестра Маланья. – Зачем ты тверд в вере своей? Похули Бога и умри!

– Но отвечал Иов, – мрачно подхватил брат Маврей. – Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?