Елена Ершова - Ихтис

– Поговорить хочу, – хмуро ответил участковый. – Жалобы на тебя, Черных. – В лунном свете он выглядел нездоровым, обрюзгшим и неопрятным, с тяжелыми мешками под глазами. – Может, впустишь?

– Тут поговорим, – холодно ответил Степан. – Жалуется кто?

– Матрена Синицына, – ответил участковый. – Ей окна сегодня камнями поколотили и собаку убили. Слышал?

– Нет.

– А чего рубаха в пятнах? – сощурился Михаил Иванович. – Не кровь ли?

– Кровь, – не стал отпираться Степан. – Жена отстирать не успела. Вера у нас такая, Мишенька. Чтобы душу очистить, надо плоть усмирить.

– Хорошо же вы плоть усмиряете. До кровавых ран. А ведь среди вас дети… Нехорошо!

– Детей мы не трогаем, сам знаешь. Они и так душой чисты.

– Эти твои чистые душой Матренин дом и побили, – мрачно заявил Михаил Иванович. Прикурил папиросу, пыхнул Степану в лицо. Тот недовольно сморщился.

– Это Матрена сказала?

– Она самая, – дым окутал участкового серым коконом. Луна сияла за его спиной, как нимб, и от этого лицо Михаила Ивановича то проваливалось в густую тень, то выныривало на свет, становясь гипсово-белым и почти неживым. – А еще пожар недавний… Тоже на тебя грешат. Я хоть и знаю, что ты в ту ночь далеко от Доброгостова был, да ведь другие Краснопоясники здесь оставались.

– Рыбари Господни, – поправил Степан, тронув медную подвеску. – Пожар на меня не повесишь, не старайся. Это чужака рук дело. За то Матрена и поплатилась, что его приветила.

– А Емцеву Илье Петровичу мне то же самое доложить? – окрысился участковый. – Не ровен час, вскоре сюда явится и разгонит вас к чертям собачьим!

– Придет время, сами уйдем, – отозвался Степан спокойным тоном, хотя внутри так и подкатывала жгучая лава. – Дай только Слову окрепнуть…

– Это дерьмо ты в уши своим дуракам заливай, – зло сплюнул Михаил Иванович. – А мне и без того тошно. Висяк нераскрытый камнем на дно тянет! Не ровен час, все друг за другом как домино повалимся!

– А ты сделай, чтобы не повалились, – ответил Степан. – Найди, кто убил.

– Илья Петрович тебя подозревает, – сказал участковый и глянул недобро сквозь дымную взвесь. – Что скажешь?

– Ложь, – скрипнул зубами Степан. – Есть доказательства?

– Полено чистое, а в доме отпечатки и твои, и Маланьи, и много кого еще, даже Акулины. Вокруг Захария кто только не отирался. И убить мог, кто угодно. Старец хлипкий да больной, ткни пальчиком, и сам о печь брякнется. А там и добить легко.

– Чужак убил, – упрямо проговорил Степан. – У него и Слово.

– Где он, кстати?

– А его нету, – послышалось за спиной. Черных обернулся.

Встрепанная, в длинной белой сорочке, девочка стояла, слегка покачиваясь с носка на пятку. Ее голова склонялась то к правому, то к левому плечу, рот кривился в застывшей усмешке, глаза пылали как угли.

– Его кот Баюн съел, – продолжила Акулина не своим, а более низким и скрежещущим голосом. – Заманил в лес, заворожил песней, а потом убил. Ободрал кожу и нализался крови. Сла-адко!

Жутко ухмыльнувшись, Акулина снова покачнулась и осталась стоять на носочках, вытянув тело в струнку. Руки безвольно болтались, лишь скрюченные пальцы подрагивали, будто наигрывали на невидимых клавишах.

– Иди в кровать, Акулина, – произнес Степан. Язык не слушался, ворочался деревянной щепой, в уголках рта собралась слюна, и Черных вытерся рукавом.

Акулина стукнула пятками об пол. Ее глаза завращались и уставились на гостя.

– Мишенька! – скрипуче протянула она. – Любишь зверюшек пострелять? Кот и до тебя доберется. Глаза у него зеленые, одна лапка беленькая, язык змеиный, а зубы и когти железные. Обдерет и тебя, миленький, – девочка гнусно захихикала. – Вот потеха будет, Мишенька! Вот потеха, когда твою шкурку вместо медвежьей в чертовом доме повесят!

– Акулина! – из дома выскочила Ульяна, прижала к себе дрожащую дочь, глянула поверх ее головы с ненавистью. – Что девку пугаете? Не видите, худо ей!

Степан молчал. За его спиной мелко дрожал Михаил Иванович. Папироса прилипла к нижней губе, и пепел сыпался вниз.

– Иди, – тихо сказал Степан. – После поговорим. Мне девчонку уложить надо, теперь всю ночь плакать будет.

Участковый вздрогнул и выронил папиросу. Она светлячком упала в траву, в последний раз подмигнув Степану, потом погасла. Не слушая бормотаний, Черных захлопнул дверь и привалился к ней спиной. Гнусный смех все еще стоял в ушах, хотя Ульяна давно увела дочь в спальню и там баюкала ее: до Степана доносились невнятные причитания.

Вытерев лоб, Степан прошел следом. Акулина сидела на краю кровати, неподвижная и задумчивая, сосала палец.

– Ну что ты, милая? – по-доброму спросил Черных. – Что ты…

Протянул руку, чтобы погладить девочку по взъерошенным волосам, но тут же между ним и дочерью встала Ульяна.

– Не тронь! – зашипела она. – Убью!

Степан застыл.

– Спятила, Ульяна? – медленно спросил он, дрожа всем телом. – Или забылась?

Она вздохнула, каменное лицо оттаяло, губы обвисли.

– Степа… – прошептала жена и опустилась рядом с дочерью. – Страшно мне… за тебя страшно, за доченьку… Не будет покоя, пока мы здесь. Уедем, а?

– Опять за свое! – прикрикнул Степан и хлопнул ладонью по спинке кровати. Акулина вздрогнула и захныкала, повалившись лицом в подушку. – Сказано, не время!

Ульяна замолчала, затеребила подол сорочки. Пот катился по ее вискам, волосы слиплись и висели сосульками, тени сновали за спиной, шептались.

– Страшно, Степушка, – повторила жена. – Неспокойно на сердце… душно!

– А чего же страшишься? – спросил Степан. – Сказано: Господь свет и спасение, так кого бояться, если в сердце вера?

– Сам ты во что веришь, Степушка? – подняла горящий взгляд Ульяна. – Ведь не в Бога, знаю. А в то, что мертвый старик силу передать мог. Только где она, эта сила?

Акулина всхлипнула и притихла, точно прислушалась. Степан наклонился, погладил по волосам.

– Близко, чую. Старик хитер был, так просто не отдал. Знать бы, кто убил…

Ульяна опустила лицо. Волосы свесились на лоб, налипли к бледной коже.

– А узнаешь, что тогда? – шепотом спросила она.

– Душу выну, – ответил Степан и оскалился в полумраке. – Вместе со Словом.

Акулина под его рукой тоненько выдохнула носом и задышала ровно-ровно, погружаясь в дремоту. Но Степану было неспокойно. Тяжко, тревожно на душе. Будто с появлением участкового в дом проникла невидимая злая сила. Сам Мишка и слова не скажет, на него у Степана имеется управа, да и местные будут молчать. Черный Игумен знает, как заткнуть болтливые рты. Вот только чужак… чужак не давал покоя! Ведь он был в ночь убийства в доме, не так ли? А если был, то мог перенять и Слово. Оно как ветер, не ухватишь, не спрячешь в мешок, в кого захочет – в того и войдет, покрутит поначалу, обожжет легкие и горло, затуманит разум, а потом и успокоится, покорное воле.