Елена Ершова - Ихтис

С реки тянуло сыростью и тиной, а вскоре показалась и она, блеснув чешуей волны между частоколом деревьев – широкая черная лента, несущая воды между крутыми, поросшими елями, берегами. Откуда текла она и куда впадала? Сколько тайн скрывала на глубине? Выживший мальчик Евсей вернулся только наполовину, оставив на дне Полони нечто важное, что делает человека человеком, и воскресить по-настоящему не мог и таежный мессия. Или сам не умел пользоваться Словом в полной мере, или после его смерти сила пошла на убыль.

Снова вспомнился ритуал: пляшущие фигуры, развевающиеся белые рубахи. Вот и одна из них мелькнула за валунами.

Павел выпрямился. Фонарик полоснул светом по крутому склону, высветлив морщинистую кожу камней, вывороченные корни и заросли папоротника.

– Эй! – сказал Павел и не услышал собственного голоса, только сглотнул сырой воздух и кашлянул, прикрывшись кулаком.

Лес возвышался сплошной стеной, сквозь черноту не разглядеть даже огня от костра. Да и кто тут может быть кроме Павла?

Краем глаза уловил движение за спиной. Круто обернулся, но различил только расходящиеся по воде круги. Наверное, рыба плеснула и ушла на глубину. Под светом фонарика волны рябили как помехи в телевизоре. Павел нажал на кнопку и провалился в темноту.

Теперь мир освещала только луна. Помаргивая сквозь дымную облачность, она истекала стылым серебром, и лес по ту сторону реки стал однородным и плотным, словно вырезанным из картона. Павел оглядывал камни, похожие на сваленные в кучу прогнившие черепа, на корни, напоминающие застывших угрей. Все чувства обострились, под кожей ходили зябкие волны, и Павел раздувал ноздри, втягивая запахи влажной земли, тины, гниющей хвои, далекого костра и почему-то мокрой шерсти…

Воздух колыхнулся, справа мелькнуло белое пятно. Круто повернувшись, Павел включил фонарик и рассек темноту лучом. В животе перевернулся страх.

Белый призрак, возникший на ближайшем валуне, глянул фосфоресцирующими круглыми глазами, потом бесшумно скользнул вниз. Хлестнули по воздуху широкие руки-крылья, с берега посыпались мелкие камешки и сор, и сквозь плотную пелену безмолвия донесся короткий вскрик.

Павел метнулся к валуну. Луч фонарик зашарил по воде, выхватывая барахтающуюся фигурку, облепленную брызгами, как бисером. Нелепо хлопая по воде руками, человек поплавком выскакивал на воздух, заглатывал его широко раскрытым ртом и снова уходил под воду.

Зажав фонарик в зубах, Павел принялся спускаться к воде. Подошвы скользили по мокрым камням, подвернутая нога ныла.

– Спа… си! – крик проколол тугую поролоновую тишину, и она распалась на лоскуты. С каждым шагом Павел слышал все лучше: плеск воды, шорох ветра в елях, и бульканье тонущего человека.

– Держись! – крикнул он и нагнулся над водой. Здесь течение еще не вошло в полную силу, несчастный барахтался среди камней, как в маленькой запруде. Павел одной рукой ухватился за корень, другой – за белеющую мокрую рубашку, и потащил.

– Ну! Раз, два…

Человек, в свою очередь, обвил запястье Павла липкими, как водоросли, пальцами. Еще немного… вот!

Вскарабкавшись на камень, человек согнулся пополам, отплевываясь от воды. Мокрые кудряшки совсем завесили лицо, но Павел уже разглядел хрупкие плечи и женственные изгибы, облепленные намокшей тканью.

– Леля? – удивленно выдохнул он и зажег фонарик.

Девушка вскрикнула и закрылась от света ладонью. Павел отвел луч и вытер вспотевшую шею. Страх сменился удивлением, а удивление – злостью.

– Сле-дила? – хмуро спросил он.

Она вскинула испуганное лицо и замотала головой.

– Врешь! – непреклонно отрезал Павел. Дышать было тяжело, запах мокрой шерсти стал острее, щекотал нос так, что хотелось чихнуть.

– Немножко, – наконец, шепотом призналась девушка.

– Сбе-жала? – переспросил Павел и снова направил фонарик на ее лицо.

Лелины губы затряслись, зацокали зубы.

– Сбежала! – сказала она. – Сам лютует… Карами грозит, плетьми хлещет… Страшно!

– И куда шла?

Она опустила голову, и Павел едва разобрал по губам:

– Не знаю… куда угодно… подальше отсюда!

Вода стекла с нее ручьем, и теперь, когда наступал адреналиновый отлив, Павел почувствовал, что тоже замерзает. Он тронул ее плечо – мокрое, ледяное, пахнущее тиной.

– Идем! – сказал он как можно громче, чтобы слышать собственный голос, и, сбросив куртку, протянул ее девушке. – Переоденься. Обсохнешь и все расскажешь.

Среди ночи в ставни коротко постучали. Ульяна заворочалась во сне, но так и не проснулась, лишь крепче обняла подушку. В полумраке, освещенная лишь серебристым лунным светом, она была красива прежней ведьмовской красотой: вечный испуг изгладился с лица, как и мелкие морщинки вокруг глаз, скрученные пряди волос расползлись по простыне, точно змеи с головы Медузы Горгоны. Поднимет веки и полоснет по Степану ледяным взглядом, а тот окаменеет, не успев дотянуться до ставен. Тьфу, нечисть! Пропади!

Ступая на цыпочки и обжигая ступни о холодный пол, Степан отошел к окну и выглянул. Лицо брата Листара, прижатое к стеклу, напоминало выбеленный холст.

– Михал Иваныч к тебе идет, батюшка, – дохнул в приоткрытую раму холодом и тревогой брат Листар.

– Что надо?

– Черт знает!

Степан ухмыльнулся в темноте.

– Знает. Да нам не скажет. Неужто, брат Гурьян что-то выболтал? Жена его где?

– Под замком сидит, – тихо ответил Листар. – Вместе с Гурьяном. Следим за ними, не могли разболтать, а Зиновье и нечем… Может, про чужака спросить хочет?

– Среди ночи? – повел цыганскими глазами Степан, и Листар пригнулся под его взглядом. – Хорошо же вы его напугали, чуть Матренину избу не завалили.

– Перестарались, батюшка. Кто же думал…

– И то верно. Не положено пастве, за вас пастырь думает, – Степан помолчал и велел: – Ступай!

Брат Листар растворился в серебристом свете, заливающем Червонный кут. Степан аккуратно прикрыл ставни и, повернувшись, напоролся на острый взгляд жены. Вздрогнул от неожиданности.

– Тьфу на тебя, – негромко проговорил он. – Напугала, бесовка.

– Что случилось, Степушка? – тревожно спросила Ульяна, подтягивая одеяло к подбородку, глаза взволнованно поблескивали.

– Участковый идет, – ответил Степан. – Сиди смирно, за Акулькой смотри.

Ульянино лицо скуксилось, сморщилось, стало совсем маленьким и жалким. Степан отвернулся, борясь со смешанным чувством злобы и жалости, принялся поспешно натягивать рубаху. Подпоясаться не успел: в дверь постучали.

– Открывай! – послышался глухой оклик. – Михаил Иваныч это!

Черных отодвинул засов, приоткрыл дверь на пол-ладони.

– Тихо, моих разбудишь, – прошипел он. – Чего явился?