Роберт Беннет - Город клинков

– Какой же ты дурак! – говорит Мулагеш. – Ты подвергаешь риску всех своих солдат – и ради чего? Чтобы потешить свое сраное самолюбие! При чем здесь национальные государства, война, гегемония! Тут все дело – в тебе!

Огромные корявые руки Бисвала вцепляются в решетку, но сам он молчит.

– Ты просто хочешь оказаться под софитами славы, Лалит, – продолжает Мулагеш. – Ты так и не простил Сайпур за то, что они отказали Желтому походу в праве на существование и замолчали его. Ты так и не простил меня за то, что меня провозгласили этим демоновым героем гребаной Мирградской битвы. Ты думаешь, что герой – ты, а твое начальство считает тебя чудовищем. И ты, Лалит, и вправду чудовище. – И она тихо добавляет: – Мы оба – чудовища. И ты, и я. Это расплата за то, что мы сделали.

– За то, что мы сделали? – шипит Бисвал. Он вцепляется в прутья решетки с такой силой, что та трясется. – За то, что мы сделали? А что мы сделали? Выиграли войну? Это так ужасно? Спасли жизни сайпурцев, положили конец конфликту? Мы это сделали, и что ж, теперь мы демоны, да? Это что, правильно, что они должны забыть нас, забыть, что мы сделали?

Мулагеш встает и кричит ему в лицо:

– Мы сровняли с землей города! Мы уничтожили целые семьи! Мы убили не просто мирных жителей, мы детей в колыбелях убивали!

– Потому что этого потребовала родина! Она этого потребовала – а потом забыла о нас. Они забыли и тех, кто отдал за это жизнь! Вместо благодарности они о нас забыли!

– Да хватит уже! – говорит Мулагеш. – Хватит! Да проклянут тебя моря, Лалит Бисвал! Да проклянет тебя судьба, тысячу и тысячу раз – за то, что не выучился тому, чему выучилась я! Мы слуги. Мы служим. Гуманизм – вот на что мы ориентируемся, служа! И мы ничего не просим взамен у нашей родины. И мы соглашаемся со всем этим, надевая военную форму. А твоим пафосным выкрутасам и мечтам о мировом господстве не место в цивилизованном мире.

Бисвал смотрит на нее, побелев от гнева:

– Я хотел попросить тебя присоединиться ко мне, – тихо говорит он. – Помочь нам отразить эту атаку. Ты откажешь мне в этом? Бросишь на произвол судьбы своих братьев по оружию?

– Я отказываюсь участвовать в твоей идиотской войне, – чеканит Мулагеш. – Я служу не тебе. Я служу родине. Можешь убить меня, как я убила Бансу и Санхара. Лучше умереть с честью, чем жить как дикарь.

Он отступает от решетки, тяжело дыша. И шепчет:

– Мне на тебя даже пули жалко.

И он разворачивается, сжав кулаки, и уходит.

Сигруд стоит на пороге слабо освещенной комнаты. Стоит и смотрит на высокий металлический стол у дальней стены. И на тело, что лежит на нем. Ему не составило труда пробраться в крепость – там царила суматоха из-за каких-то отданных Бисвалом приказов. И вот теперь он здесь – и у него нет сил сделать шаг вперед.

Ему нужно подойти – он это знает, и он подойдет, – но прямо сейчас он не может. Не может двинуться.

В воздухе разливается запах крови и сигарет. Ноги у него подкашиваются, сердце бешено бьется. Сигруд йе Харквальдссон всегда довольствовался тем, что есть, и не испытывал жгучих желаний, подобно другим людям, которые всегда хотели чего-нибудь. Но сейчас его посетило отчаянное желание не видеть, отказаться верить глазам, и это желание настолько свирепое, что даже мир обязан подчиниться ему: пусть то, что стоит перед глазами, исчезнет, убежит, спрячется в нору, как гадостный жук.

Но он не может не видеть. И поэтому он стоит один в темной пустой комнате, где пахнет сигаретами и на столе лежит молодая женщина.

Он идет к ней через всю комнату.

Он вспоминает, как впервые увидел ее. Он был молод, слишком молод, чтобы стать отцом, сам, в сущности, будучи еще ребенком. Да и жена его Хильд была такой же. Сигруд прокрался в темную спальню, чувствуя, что нарушает какие-то незримые границы, ведь эта комната была заповедана ему, и туда проходили лишь женщины, бесконечная вереница пожилых женщин и молоденьких служанок. И, конечно, мать Хильд, которая была с ней во время родов. Поэтому открыть дверь в комнату казалось сродни тому, чтобы заглянуть в некий святой храм, запретный для грязных мирян вроде него. Однако внутри он не застал ни богослужения, ни таинственных ритуалов – там были лишь Хильд, лежавшая на огромной кровати – усталая и потная, но улыбающаяся, – и ее мать. А на столе рядом с ними стояла корзинка. Хильд сказала: «Подойди», и голос у нее был хриплый и прерывающийся – так она измучилась. «Подойди и посмотри на нее». И Сигруд подошел. И хотя он неоднократно отправлялся в бой под предводительством отца и избороздил много опасных морей, он вдруг смутился и испугался, возможно, предчувствуя, пусть и бессознательно, что его мир сейчас изменится.

Именно это и случилось, когда он подошел и встал над корзиной, в которой лежала запеленатая маленькая розовая девочка, и лицо у нее было сердито сморщено, словно роды и появление на свет доставили ей массу неприятностей. И он помнит – пока идет через темную комнату в крепости – помнит, как он протянул к ней руку, и та вдруг показалась огромной, грубой и неуклюжей, и погладил одну мягкую розовую щечку костяшкой пальца, и назвал дочь по имени.

Сигруд стоит над лежащим на столе телом.

Она вся в грязи, и одежда ее в беспорядке – воротник распахнут, а этого она бы никогда в жизни не допустила. Листики папоротника прилипли к ее одежде, очков нет, несколько прядей волос упали на лицо. Несмотря на все это, она прекрасна, прямо как в его воспоминаниях: холодная, спокойная, собранная – существо, награжденное, а может, и проклятое нерушимой верой в себя. Даже сейчас, мертвая, она кажется уверенной в себе.

– Сигню, – шепчет он.

На груди у нее темное пятно крови. Выходное отверстие от пули – ей выстрелили в спину.

Его руки дрожат.

Он так долго сражался, чтобы оказаться рядом с ней, и вот наконец они были вместе, но как недолго, – а потом ее снова забрали у него…

Дверь вдруг распахивается, в комнату заходят трое солдат с винташами на изготовку.

– Руки вверх! – кричит один. – Руки вверх! Немедленно!

Сигруд смотрит на лицо своей дочери.

– Мы нашли твою демонову веревочную лестницу, – говорит другой солдат. – И мы правильно решили, что ты первым делом наведаешься сюда.

Он гладит ее по щеке костяшкой пальца – и опять руки его выглядят слишком большими и грубыми…

Солдаты подходят ближе:

– Руки вверх! Ты что, глухой?

Что-то капает на стол рядом с его дочерью. Сигруд смотрит – это кровь.

У него носом идет кровь. Он прикладывает к ноздрям левую ладонь, и несколько капель падают на руку, белая перчатка окрашивается темным, а шрам под ней пульсирует болью.

Он шепчет:

– Мы с ней часто играли в прятки в лесу…