Евгения Никифорова - Изображая зло. Книга 1

Когда на тропу войны вышли Неизвестные, стало не до смеха.

Сен-Жермен так и не понял, почему древнейшим понадобилась смерть его ученика. Они пришли ночью. Мужчина курировал научно-исследовательскую экспедицию и вместе с её участниками проживал в лагере. После полевых работ всем хотелось выпить и отдохнуть: кто-то играл в шахматы, другие собрались возле костра. Сен-Жермен сидел в палатке с коллегой и не сразу заметил, как стала иной обстановка. Лес затих. Словно разом вымерли животные и птицы. Даже ветер не шуршал по листьям. Учёные испуганно переглядывались меж собой, подсознательно чувствуя угрозу. И она была. Человеческое нутро сжималось под натиском неведомого. Прихватив ружьё, Сен-Жермен осторожно двинулся к источнику опасности, не подозревая, в чём она заключалась и к каким последствиям приведёт. Лесной массив встретил враждебно. В какой-то момент зародилось желание увидеть волков, пусть бешеных — да любых тварей, только бы не оказаться мишенью для яростной тёмной тишины, образовавшей подобие вакуума. Существа терпеливо ждали свою жертву. Один, второй, третий… Неизвестные выступали из-за деревьев, ничуть не страшась, что по ним откроют стрельбу. Алхимик вскинул ружьё, готовясь дать бой, если потребуется. Не потребовалось. Руки онемели, и единственное средство защиты глухо ударилось о землю. Тело что-то удерживало на месте… что-то сильное и цепкое, будто крючок, на который он так неосмотрительно попался.

Голоса Неизвестных сопровождались вспышками головной боли, но это, как выяснилось, было куда меньшим злом. Чёрные фигуры интересовались Бальзамо. «Проклятье!» — вот что подумал тогда Сен-Жермен, поскольку ни о чём другом думать был не в состоянии. Чуть позже он обнаружил себя на коленях, разрывавшим в клочья сухую траву и, как пёс, скулившим; со лба и по вискам текли капли пота. Дышать приходилось через раз, грудную клетку сдавливало. Голоса же отчётливо продолжали звучать, явно не озадачиваясь положением пленника.

Он ответил только одно: «Калиостро в России». Больше признаваться было не в чем. Ученик жил по своим законам и с чужим мнением не считался, Сен-Жермен давно отбросил все попытки договориться.

Хотел ли он взять на себя ответственность? Нет! Сен-Жермен орал в чаще леса, как раненый дикий зверь, вновь и вновь повторяя глупое «нет», которое, однако, спасло его от расправы. Чего бы ни совершил Бальзамо, он не принимал в этом участия. Он даже не имел представления, чем ученик занимался. Неизвестные предложили отречение. И Сен-Жермен принял их волю за величайший акт милосердия: там, в океане боли, значение имела лишь собственная жизнь.

— Они не сказали, почему преследуют Бальзамо? — поинтересовалась Виктория на одной из встреч.

— Нет.

На самом деле Сен-Жермен боялся об этом спрашивать. Бессмертные свели все так называемые «преступления» к аферам вроде оккультных практик, убеждённые, что своими рискованными действиями Бальзамо их попросту подставлял. Для них важно было сохранить тайну философского камня. И ничего более.

Оборвать нити, пресечь малейшие попытки связаться… отъезд в Америку виделся гарантом освобождения. Сен-Жермен обрёл новый круг общения, лелея надежду, что ученик не отправится следом, не станет мстить — быть может, Бальзамо найдут и прикончат, избавив от необходимости прятаться.

Вопрос «почему?» никуда не пропал. Виктория больше не задавала его; женщина будто бы вычеркнула врага из своей жизни, не смея даже упоминать в разговорах. Сломленный, изгнанный во веки веков Алессандро Калиостро — кажется, в такой незатейливый и грустный миф превратился образ гениального изобретателя, ставшего в глазах людей обыкновенным сумасшедшим.

— Не верю, что им насолили твои злонасмешки.

Сен-Жермен прошептал это в пустоту, глядя на гравюру, изображавшую напыщенного, модно разодетого Джузеппе Бальзамо в компании итальянки-жены.

— Чтобы они вышли из тени, покинули обитель… чем же ты их раздраконил?

В кругу бесконечных догадок одна звучала громче остальных: он достиг предела, пересёк грань, выходить за которую не следовало. И Неизвестные взялись жестоко карать за дерзость. Они отсекли все пути к возврату себя прежнего.

Сделали призраком.

— Он ведь знал, на что шёл, не так ли?

Виктория была единственным свидетелем бессилия Сен-Жермена. И она всегда в такие моменты отворачивалась, придавая этому жгучему чувству некий сокровенный окрас.

— Он был очень умён, — продолжал настаивать, словно это могло исправить чужие ошибки. — И жесток, к сожалению. Жесток не к нам. К себе.

— Простите меня.

Алхимик обратил на неё изумлённый взгляд.

— За что?

— Я не в силах разделить с вами горе.

— Вы неверно поняли, я вовсе не…

— Перестаньте. Вы любили его. Всё-таки это ваш ученик.

Сен-Жермен не смог возразить. Зачем он вообще цеплялся за юбку бессмертной женщины, искал сопереживание, обнажал перед ней душу? Только ли потому, что она знала Бальзамо чуть лучше него? или же это кричали крупицы бестолковой человеческой веры в то, что преграду ещё можно обрушить?

Отношения с Викторией Морреаф обрели особый манящий привкус благодаря эффектам внезапности. Стоило ей снять номер в отеле, как консьерж приносил записку от «некого господина», расположившегося поблизости; только Сен-Жермен вознамерится посмотреть премьеру, как появлялась она — в платье до пят и массивных украшениях, под руку с министром или общественным деятелем. Пусть это было игрой, они оба получали удовольствие. Вскоре показная непреднамеренность стала частью ритуала, ровно как и льстивое «mon amie», в произношение которого Виктория иногда добавляла акцент. Дразнилась. Её друг вовсе не был французом, хотя за такового себя выдавал — Париж он любил всем сердцем. Игра… игра удерживала их на относительно безопасном расстоянии. Вот изобрели первую фотографию — и Сен-Жермен стоит возле бессмертной спутницы, ласково касаясь её плеча, глядит в объектив. Вот открыли искусство синематографа — и оба, задержав дыхание, наблюдают прибытие поезда, а потом хохочат, как дети, сознавая, что у этого мира есть все шансы на будущее.

Девятнадцатый век Сен-Жермен назвал бы самым счастливым.

Потом время маскарадов, пикников в чистых зелёных парках, галантности и легкомысленного, ни к чему не обязывающего кокетства рассыпалось. Как будто кто-то по неосторожности распахнул врата ада — у живого человека отобрали всё, что он знал и любил, на чём вырос и во что верил. Незыблемые империи с великой историей, занимающей не одно и не два столетия, в мгновение ока были раздроблены, точно хрупкие стекляшки. Исходы одной войны предвещали следующую, кровь лилась беспрестанно — и на сей раз бежать было некуда. Сен-Жермен понимал, что Виктория, с её идеалами войны, с жаждой азарта, не упустит случая поучаствовать в гонке за передел мира. На его предложение оставить Европу женщина лишь посмеялась.