Марк Шейдон - Проклятие Звёздного Тигра. Том I [СИ]

Но здоровье кучки сельских задир было последней моей заботой сейчас. Вся моя сила Магистра, вся искусность танца в Мерцании обращена была к Орису — и даже не чтобы его защитить от собственной бушующей Чар, а чтобы от этой Чар защитить Поле. Теперь я не удивлялся, что его след выглядел так странно: он и впрямь был незаурядным Чар-Вэй, природным собирателем силы — Каэрин звал таких «белками», восхищаясь их способностью копить силу незаметно, не проявляя в Кружевах её количество, а при необходимости выбрасывать без подготовки. Похоже, такую «белку», редкую зверушку среди Вэй, посчастливилось мне найти.

Мальчишки, перепуганные до немоты, потихонечку от нас отползали — вставать они то ли боялись, то ли попросту не могли. Орис стоял неподвижно, уставясь на стиснутый в руках чехол с минелой.

— Предметы Сумрака нетрудно починить, — я положил на его похолодевшие пальцы свою ладонь. Он не шевельнулся. — Мне очень жаль. Это моя вина. Я мог и должен был их остановить.

— Вы ни при чём, — чуть слышно откликнулся он. — Я смогу починить, правда?

— Сможешь, и думаю, с этого мы начнём. Когда отдохнёшь и восстановишься после Пробуждения. Не тревожься за инструмент и не торопись. Ты пробудился не лёгким образом, и я прошу прощения, Орис.

Он безнадёжно вздохнул и дёрнул уголком рта, то ли пытаясь не заплакать, то ли улыбнуться.

— Судьба, вы сказали, милорд мой Магистр. Лучше так, чем то же самое, но без вас. Оно бы случилось?

— Да. А теперь держись за меня очень крепко и не бойся, что бы ни ощутил. Мы нырнём в моё Поле. Это не очень приятно в первый раз, но быстро, и шаг сквозь Мерцание поможет тебе вернуть всё, что выброшено и сломано. Я говорю не о минеле. Кружева менее хрупки, но их куда труднее починить.

Последней моей мыслью в Джалайне было смутное сожаление, что я вынужден бросить тут коня, но из всех нас он был в наибольшей безопасности: коня-арасинца, оставленного заезжим Магистром посреди деревни, со всей заботой отведут в стойло, накормят и обиходят, а потом в полной сохранности доставят владельцу, стоит передать местному вейлину адрес. А посыльный ещё и будет счастлив: не всякий день выпадает шанс прокатиться через три края на роскошном, чистейших кровей арасинце…

А в следующий миг я был уже у себя, в Таднире, и два моих ученика, не утруждаясь стуком, без всякого почтения влетели в комнату, почуяв присутствие в доме новой персоны — третьего менестреля.

Он не спал. Лежал с открытыми глазами, глядя… в небо? Ночное небо в звёздах? Нет — потолок, смутно догадался он, когда тоже взглянул туда, отвернувшись от… себя . От своего лица с открытыми глазами, устремлёнными в потолок, который был звёздным небом.

Он понимал: всё происходящее — иллюзия, хрупкая ткань сновидения. Но в то же время — реальность. Так и было… или будет. Ведь ему не тринадцать лет. Он — тот, кто не спал ночью, разглядывая потолок-небо, — по меньшей мере вдвое старше. Не мальчик — мужчина. По-юношески мягкие черты и стройное молодое тело… и пугающее знание в чёрных холодных глазах. Его глазах. Тысячи дней прошли перед ними, тысячи людей… и смертей. Знание и тоска. Знание и боль.

Он видел, слышал, осознавал; он лишился только переживаний. Ни волнения, ни тревоги, ни страха. Лишь слабо удивлялся иногда. Зато с необычайной чёткостью воспринимал. Робот, всплыло изнутри — извне незнакомое, но правильное слово. Робот. Бесчувственный, неспособный ошибаться наблюдатель.

И он — Вил Тиин, менестрель из Тефриана — видит себя самого, повзрослевшего… себя в обстановке, измыслить которую не мог бы и в самых причудливых, самых безумных своих фантазиях.

Он лежал на кровати. То есть, другого слова для обозначения предмета, на котором спят, он не знал. Кровать очень странная (хотя странным было и всё остальное): например, у неё почему-то нет ножек, а она не падает, висит себе преспокойненько над полом. И вместо одеяла вокруг «кровати» колышется прозрачный синеватый туман, сквозь который хорошо видно его обнажённое тело… и не только его.

Она была худенькой, узкобёдрой, как мальчишка; густые волосы укрывали её каштановым плащом. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в сгиб руки; другая рука вытянута к нему. Изящные длинные пальцы с густо-лиловыми ногтями. Четыре: мизинца не было. На его месте — аккуратный круглый след багрового цвета. Словно его отрезали острым ножом и прижгли раскалённым железом. «Бластер», — пришло ещё одно незнакомое слово. Оружие. Ну да, ведь шла война, и они сражались, они оба…

Она была его девушкой, он точно знал. Женщина, сделавшая его мужчиной. Друг. Спина к спине, вместе навсегда, прикрой меня, Рыжик, я перевяжу, потри мне спину, малыш, ты классно целуешь, нет, просто царапина, я в порядке… и многое другое. Череда ярких картин-вспышек в его сознании. Ближе неё у меня нет никого в мире. «Никого во Вселенной», подсказал его — чужой — голос. Вселенная. Слово новое, а суть та же. Никого, кроме неё. Он-старший подумал об этом с нежностью… и болью. И встал.

Он запомнил всё до мелочей, но описать комнату не смог бы. Странный потолок-который-небо. Всё чёрное, и тёплое, и серебристо-синее. Мягкость. Прохлада и аромат (для него не было слова). Комната невелика: мне — ему не нравится большое внутри. Жилища — маленькие и уютные. Бескрайнему и величественному место снаружи. Он — я люблю простор, безграничность, свободу — во Вселенной. И в себе.

Стены создавали впечатление узорчатой серебристой мягкости, вроде бархата. Стены, но и другое — сложное, необходимое. Шкатулка с секретом: видишь не то, что есть. Я внутри шкатулки с секретом… Он-старший подошёл к стене и дотронулся. Стена растаяла; он стоял у огромного окна, белоснежный на фоне звёздной черноты небес. Он глядел туда, во тьму. Он был холодным, собранным, твёрдым. В самых глубоких тайниках души он стонал от нестерпимой боли. Никто не знал об этом. Только он сам.

Он принял решение. «Закрыл» окно движением руки, приблизился к другой стене, прикоснулся; из стены выдвинулась молочно-белая пластина. Столик, подумал он-наблюдатель и улыбнулся: столиком штуковина была не больше, чем он — Верховным Магистром. Из стены же он-старший извлёк чёрную палочку и вывел на пластине несколько слов — незнакомых ему-сверху , но он понимал их. Письмо было коротким, сдержанным… пропитанным болью, жившей в сухих бесстрастных глазах. «Мы больше не увидимся, я не могу поступить иначе, я люблю тебя». Слова чужого языка горели в его сознании, как начертанные пламенем на покрытой пеплом земле, горели ядовитым огнём в сердце мужчины, который был — не был — им. И в конце: «Рыжик, я пытался справиться с этим, но не сумел. Простите меня».