Борис Конофальский - Сталин против рептилоидов [СИ]

Телефон, это мерзкое изобретение, просто не затыкался. Дребезжал и дребезжал. Товарищ Толмачёв наглухо закрыл уши перепонкой, но звон этого адского агрегата проникал в мозг, через стол, через пол, через кресло, в виде тонких вибраций. И доставал, докучал, выводил из себя, заставляя мозг посылать сигналы в железы, которые, в свою очередь, выплескивали в организм страшные гармони ярости, которые выходя через кожу, наполняли комнату стойким запахом тревоги, ну для тех кто, конечно, разбирался в запахах.

И тут случилось то, что не должно было случиться. В кабинет постучались. И стучались не так, как стучался секретарь. Стучались долго и настойчиво, а иначе Владимир Николаевич и не услышал бы.

— Да, — сказал Толмачёв, надеясь на хорошие новости, — входите.

Но увидев серьёзные физиономии вошедших, он понял, что хороших новостей ему придётся ещё подождать.

Он сидел, молчал, ждал, пока они заговорят, а пришедшие милиционеры тоже не начинали разговора.

— Ну, — наконец не выдержал Владимир Николаевич, вставая из-за стола. — Где Эгунд?

— Товарищ Толмачёв… — начал старшина.

— Я товарищ Толмачёв, — сказал Владимир Николаевич, подходя ближе.

— Гражданин Эгунд оказал сопротивление, — сухо сказал старшина.

— Сопротивление? — уточнил Толмачёв, и, не сдержавшись, оскалился.

— Да и шофёр его тоже, — отвечал старший милиционер медленно и, борясь с собой, чтобы не выскочить из кабинета. — Мы им… а они первые за оружие взялись.

— И шофёр, значит, тоже? — Владимир Николаевич уже решил, что сейчас разорвёт кому-то из них горло, он просто не решил ещё кому. Просто он не хотел, чтобы был заляпан ковёр, или обивка дивана или обои. Он думал, как лучше сделать это, чтобы ничего не испачкать.

И в это мгновение в кабинет вошёл секретарь. Вошёл без стука и без разрешения, молча, без полупоклона и почтения он протянул товарищу Толмачёву бумагу. Не поглядел ему в глаза, а сразу повернулся и вышел.

Владимир Николаевич тут же забыл о милиционерах, и даже не поглядел на листок. Он был ошарашен этим вызывающим актом непочтительности. Видимо, секретарь уже, что-то знал. Да, что-то знал, о чём Толмачёв мог только догадываться. Поведение забывшего почтительность секретаря означало только одно. В голове его забилось одно мерзкое слово: «Отставка. Отставка. Отставка».

Так они и стояли втроём в комнате, где тяжело пахло смертью. Милиционеры боялись пошевелиться, видя как по лицу и шее Толмачёва, плавают серые пятна. Как меняется форма его головы. Но товарищ Толмачёв был старый солдат партии, он дрался ещё на улицах Москвы в тысяча девятьсот пятом. Это он, с товарищами колебал устои, на которых лежала тысячелетняя гегемония золотой семьи.

И сейчас он смог взять себя в руки и заглянуть, наконец, в листок, что с такой непочтительностью подал ему секретарь. И там он не нашёл лживых успокаивающих слов об удовольствии с которым все товарищи работали с ним. И как хорошо им всем было под его началом, и слов о том, что они не сомневаются в его будущих успехах на новом, важном участке. Ничего такого.

Там были только сведения о товарище Тыжных, оперуполномоченном КРО. И его адрес. Там было приписано, что это он дежурил в ту ночь, когда был убит Пильтус. И что он работал в группе с Буханкиным.

— Поедете со мной, — холодно сказал Толмачёв, поднимая глаза от листка на милиционеров.

Милиционеры понимающе кивали и радовались, что всё закончилось без выговоров и упрёков.

Они выходили из кабинета, в котором по-прежнему разрывался телефон. На выходе, Толмачёв остановился рядом со столом секретаря, и произнёс:

— Редактора ко мне. Немедленно.

А секретарь не вскочил как обычно, а сидел и смотрел на него.

— Ты слышал? — рявкнул Толмачёв.

Секретарь стал нехотя подниматься со стула, неотрывно смотря в глаза Владимиру Николаевичу. И только встав, ответил сухо:

— Будет исполнено.

Теплая ночь в Москве, последние трамваи катят к себе в депо, таксомоторы и ночные извозчики развозят последних москвичей. Владимир Николаевич сидел на диване рядом с водителем и молчал. Он всё уже понял, со всем смирился, нет более верного барометра твоего успеха, чем поведение твоих подчинённых. Вопрос отставки был уже решён. И отставка его была заслужена. Он не справился с важным делом, затянул его. Шкура убийцы уже должна была быть у него, чтобы он мог демонстрировать её все желающим сородичам. А её не было, мало того, событие это имело общественный резонанс, оно бросало тень на Главу семьи, которого и так считали трусом и слабаком. И такого ему, конечно, никогда не простят.

Если бы он служил Тухачевскому, там за такое могли и вовсе убить, но могли и просто отстранить от дела, без ссылок и позорных отставок. Тухачевский был воин, и в его силе и храбрости никто не усомнился бы, даже если он простит неудачника. И у Троцкого его могли сместить с поста, не удаляя от семьи, Троцкий был хитрый позёр, прекрасно понимавший значение показательной милости и прощения, и значение показательного, жестокого наказания. А Зиновьев был трус, это знали все. Он был гением подковёрной борьбы и генератором хороших идей, мастером обещаний и договоров, но храбрецом, который может просить неудачника он не был. Он не осмелился бы его казнить, но и не осмелился бы его простить. Вообще, товарищ Толмачёв не любил Главу семьи. И служил ему только по одной причине, он знал, что рано или поздно Зиновьев при помощи Рыкова, Бухарина и Каменева, и при помощи пары людишек типа Фрунзе и Сталина свалят Троцкого. А за тем примутся и за Тухачевского. Он знал, что участь Буревестника Революции, как и Воина Партии, решена. Потому, что Троцкий и Тухачевский никогда бы не смогли объединиться, слишком они были яркие и эгоистичные. А вот посредственности всегда сбивались в кучу, по-другому им в борьбе не выжить. Но в куче они всегда сильнее ярких одиночек. И играя в долгую всегда победят. Поэтому Толмачёв и служил Зиновьеву. Он собирался, до сего дня, делать большую карьеру. Но теперь всё было кончено, и теперь он хотел только одного. Найти эту тварь, эту шлюху, этот говорящий кусок вкусного мяса, чтобы она заплатила за его разрушенную жизнь самым страшным образом. Ну, а заодно он собирался распотрошить и товарища Тыжных, этого оперуполномоченного КРО, который тоже был виноват в самой большой неудаче в его жизни. Поэтому, сейчас он ехал не на вокзал, а катил в авто на Красную Пресню, туда, где в мансарде под самым чердаком проживал бывший красноармеец Первой конной, а ныне оперуполномоченный Контрразведывательного отдела ОГПУ по городу Москве.

На пересечении Большого Тишинского переулка и Большой Грузинской, Свирид остановил автомобиль, выключил мотор и фары.