Александр Шатаев - В последний день отпуска, или Тайна рыболова Николая [СИ]

Я взял ее сумку-авоську, чтоб ей было легче идти, и, помнится, через минуту или через две, шагая справа от нее, не смог сдержать порыва чувств и с осторожностью взял-(обхватил) ее нежные тонкие пальчики левой руки своею жесткой, грубоватой лапой.

Лариса не стала отнимать "попавшуюся в плен" ладошку. Напротив, свободной рукой, в знак согласия со мной, она легонько прикоснулась к моей руке. Вернее, столь же осторожно обхватила пальцами ее в запястье и дважды легонько сжала. При этом более взволнованно и торопливо, чем делала это доселе, продолжала щебетать-рассказывать о том, что ее походный стульчик, который находился в сумке, смастерил отец по случаю их "семейного торжества на природе" во время ее поступления в институт. Пикник был устроен на этой же самой речке, но только километрах в трех от поселка, куда они ездили на их мотоцикле "Урал".

В то утро я показал ей свою резервную рыбу, хранимую мною в садках-кадушках, и множество линьков, подъязиков, плотвичек плававших в живцовых ящиках. Их мы с Шарифовым ловили в заводях обычной двуручной корзиной.

Мы тихо пробрались кустами и с минуту или две наблюдали "за рыбалкой" деда Михаила. Тот с непокрытой, почерневшей от загара лысой головой сидел на своей скамейке - дремал, при этом довольно не слабо храпел.

Я научил ее, как нужно подсекать-вываживать сидевших на жерлицах хищниц, и мне оставалось лишь "брать"-подхватывать их возле берега сачком. Шла, помнится, некрупная, в пределах килограмма, щучка; лишь одна из всех потянула килограмма примерно, на два. В тот день, под моим непосредственным руководством, она поймала на простую удочку (с удилищем и поплавком) шесть крупных окуней, язька и девять штук отменных, граммов до трехсот, плотвиц.

Помню, радости Ларисы не было предела. Особенно ей полюбилось относить щук и плотвиц, освобожденных мною от крючков, к садкам. Она приседала рядом со мной, проворно схватывала рыбину руками, спешила-торо-пилась с нею к бочке. Там она приседала снова, опускала рыбу в воду, и прямо в бочке мыла-ополаскивала руки. Окуней же, с их спинными растопыренными иглами, она брать в руки не решалась, и приходилось "транспортировать" к садкам их самому.

Помню, как и полагал, что после десяти часов настало "время пресыщения". Желание рыбачить в нас заметно поубавилось, и Лариса вознамерилась заняться завтраком. Расположившись прямо на траве, она достала из авоськи сверток с пирожками, две белые эмалированные кружки, термос, стульчик. В сумке оказался даже маленький поднос из пластика, нам послуживший чем-то вроде столика на приречной зеленой траве. Помню, как Лариса наливала чай. Я же, разложив тем временем ее походный стульчик, преподнес ей шоколадку, купленную накануне в магазине Зинаиды.

Мы пили замечательнейший чай, ели вкуснейшие пирожки, Лариса делилась со мной шоколадом и, улыбаясь, любовалась, как я ем. Помнится, что стульчик ей не пригодился. Он сиротливо стоял за ее спиной, немножко слева от нее.

Затем, насытившись и этим, мы с ней, держась за руки теперь уже достаточно непринужденно, примерно около полутора часов гуляли по лесной тропе вдоль речки, и, по-прежнему, беседе нашей (точнее - щебетанию Ларисы) не было конца-предела. Она говорила, что счастлива, как никогда!.. Что сны ее стали яркими, добрыми, что вместо мрачных, незнакомых улиц города, где кто-то за ней постоянно следил, подстерегал, преследовал ее, ныне видит залитые солнцем луговины, речку с чистой, прозрачной водой, красивый домик-теремок неподалеку. Откуда-то к ней подбегаю я, и мы идем в направлении домика вместе. Мы улыбаемся, что-то говорим друг другу.

Отчего-то врезалось в память и то, что в тех ее снах, помимо множества ромашек, как правило, то здесь, то там цвели на луговинах еще два необычных, любопытнейших цветка. Похожих видеть ей не приходилось. Подобных им она не обнаружила и в книжке, называемой "Определителем растений", подаренной им с матерью отцом. Один из них - высокий, тонкий и немножко мрачноватый. Он походил на сине-фиолетовый люпин, но вместо обычных его мутовок с розовато-желтоватыми оттенками, в верхней части весь был в симпатичных белых колокольчиках, как у ландыша. Второй был очень похож на розу, растущую на тонком невысоком стебельке, но без шипов. Будто играя с Ларисой в прятки, этот мог предстать, казаться ей, совсем иным цветком!.. Обычно - астрой, маком, гладиолусом, тюльпаном и даже великаном пионом, георгином... Но сразу же, как только та догадывалась, убеждалась, что перед ней ее любимец, цветок немедля превращался в алую прекраснейшую розу, внутри которой загорался огонек. При этом тот и другой росли непременно вместе, что, по мнению Ларисы, было для нее каким-то странным, загадочным знаком.

Впрочем, продолжала щебетать Лариса, они с ее матерью просматривали самоиздатный "Сонник", купленный по случаю ее отцом у немого молодого человека в поезде. В этом сновидении не оказалось ничего опасного. Цветы означали богатую жизнь, удовольствие. Роза - соблазн.

И, покраснев, стараясь не смотреть в мои глаза, напомнила мне, что двадцать седьмого августа нас ожидает "некий соблазн", что в этот день нам предстоит "обещанное удовольствие"... И, видимо, нам суждено прожить всю нашу жизнь богато, счастливо.

Помню, дернуло меня спросить, почему непременно двадцать седьмого, а не пораньше?

Ответ оказался довольно простым... Для женщин - в общем-то, обыден-ным, банальным... Но что касается мужчин - весьма наивным, щекотливым. С неподдельно-искренней девичьей простотой, с сочувствием ко мне и вместе с тем в довольно деликатной форме Лариса пояснила мне (балбесу, идиоту!..), что у нее покуда "опасные дни"... Что ей не хотелось бы расстаться с девичьей честью, пользуясь при этом чем-то из защитных средств. И, помолчав, с улыбкой намекнула: "Ведь если ей не быть при этом крайне осторожной, может родиться ребенок..."

В тот день, запуская в кадушки сачок, я выловил для Ларисы двух крупных линей, почти килограммовую плотвицу, пять щук - килограмма по полтора, двух или трех язей, два окуня чуть ли не по килу, штук семь или восемь пойманных ею плотвиц. Общий вес "ее улова" составил килограммов восемнадцать-двадцать, и пришлось "ее мешок" поместить ко мне в рюкзак, чтобы помочь ей донести его (заодно с авоськой) до задней калитки их огорода.

На переправе я еще раз с величайшим удовольствием взял Ларису на руки, чтоб помочь ей попасть на плот, а затем, чтоб сойти на берег. Без шума, молчком, мы пробрались- прокрались подле деда Михаила, все еще дремавшего в кустарнике на его скамейке. По дну овражка, рядом с ручейком из родничка, мы поднялись к забору на бугре, и оказалось, что калитка в огород Ларисы запирается лишь на обычную завертку, которую легко открыть.