Наталия Московских - Последний

— Значит, придется вам мне довериться, мисс Уиллоу. Вы достаточно сделали для Валианта Декоре, и теперь страдаете излишней жертвенностью. Я хочу защитить вас даже от вас самой. Я дал себе такое обещание, глядя в глаза миссис Мэри Локленд-Уиллоу. Так что это не обсуждается. Ясно?

Ривер устало опустила голову.

— Да, — коротко отозвалась она.

— Вот и хорошо, — кивнул Стивен.

Сэм вмешался в разговор.

— Тогда к этой процедуре приступим в последнюю очередь. Сначала нужно избавиться от заразной крови, я так понимаю. Смыть ее с перчаток, потом отправиться в номер и убрать ее оттуда. А еще Валианту нужно сделать перевязку и уложить его отдыхать. После все повязки и вещи, перепачканные его кровью, лучше сжечь.

Ривер благодарно кивнула.

— Спасибо вам, Сэм.

— Я точно никогда не забуду это Рождество, — хмыкнул доктор Картер. — Что ж, тогда пора приступать.

Пробуждение было постепенным и неохотным. Что-то в еще не очнувшемся до конца сознании будто предупреждало: там, в реальном мире гораздо хуже, чем здесь, в спасительной темноте. Здесь нет ни боли, ни страха, ни…

… ни Валианта Декоре.

Джеймс Харриссон понял, что окончательно пришел в себя от одной мысли о своем заклятом враге, и в памяти начали всплывать последние события. Он помнил, как агент Полсон нанес ему удар рукоятью пистолета по затылку. Перед этим Джеймс как раз пытался объяснить, что Ривер не будет ждать та же судьба, что постигла убитых полицейских.

Ривер! — имя девушки подобно маяку вспыхнуло в мозгу Харриссона, и его сопроводил частый назойливый писк. Быстрый взгляд в сторону позволил понять: это пищал кардиомонитор, отмерявший пульс… пациента . Джеймс нахмурился. Выходит, он в больнице? В какой именно? В каком городе? И кто его сюда доставил? Полсон? Где, интересно, он сам? А главное, что случилось с Ривер? Удалось ли ее найти?..

— Сколько раз я видел, как ты засыпаешь в офисе, — вдруг прозвучал голос в другом конце палаты. — И каждый раз ты просыпался в панике.

На стуле, развернутом спинкой к стене, сидел высокий светловолосый человек в дорогом темно-коричневом костюме. Джеймс чуть прищурился, фокусируя зрение, хотя он и так прекрасно знал, кем был его посетитель. Статный и широкоплечий, с идеально прямой осанкой, этот мужчина почему-то производил впечатление дотошного клерка немецкой фирмы. Его светлые волосы оттенка молочной кукурузы, покрывавшей огромные поля его родного Медсин-Крика, были зачесаны назад, а большое количество укладочного средства сумело приструнить их природно-непослушный характер. Лицо его почти всегда было спокойным, на нем зачастую нельзя было заметить выражения сильных эмоций. Джеймсу казалось, что у этого мужчины очень правильные черты лица. Даже неестественно правильные. Когда он встретил его в первый раз, то невольно задумался о том, что это не человек, а киборг, выведенный в секретных лабораториях «Харриссонского Креста». Лет десять тому назад Джеймс бы не удивился, узнай он, что его отец запустил подобный эксперимент.

И все же, разумеется, никаким экспериментальным киборгом светловолосый мужчина не был. Фактически, он олицетворял собой всю бюрократическую машину, на которой держался «Харриссонский Крест». В свое время Филипп Харриссон не напрасно определил его на эту должность. Заняв наследственный пост главы организации, Джеймс сразу убедился, что его отец очень верно разглядел таланты этого человека.

— Вот и сейчас, — продолжил Арнольд Дюмейн, поднявшись со стула и заложив руки за спину. Он сделал ровно два выверенных шага к койке пациента и замер, — стоило тебе очнуться, как кардиомонитор показал учащение пульса. Ничто не меняется, Джеймс. Все повторяется.

— Дюмейн, — на лице Харриссона появилась слабая улыбка, из груди вырвался вздох облегчения. — Рад тебя видеть.

Лицо посетителя осталось непроницаемым. Ничто не выдало его возмущения, хотя он ненавидел, когда его называли по фамилии, однако отчего-то почти все поступали именно так. Его фамилия как нельзя точно отражала всю суть того, кем ему приходилось быть. В старину фамилия DuMaine обозначала «из Мэна», то есть могла быть дана любому среднестатистическому человеку из провинции Мэн на северо-западе Франции. Эта фамилия происходила от глагола «manoir», означавшего «пребывать» или «оставаться». И больше ничего выдающегося! Особенно ужасным было это «оставаться». Оставаться в той роли, которую определил ему Филипп Харриссон, словно ненавистная фамилия отца, который так и остался по жизни никем, была проклятьем Арнольда. Собственное имя нравилось ему гораздо больше. Оно уходило корнями к древним германским племенам и состояло из двух частей, обе из которых импонировали ему: «arn» — «орел» и «wald» — «власть, сила». Это имя, как он считал, подходило ему по-настоящему, и родители вовсе не прогадали, нарекая им сына. Он знал, что уже совсем скоро сможет притворить весь потенциал собственной натуры и собственного имени в жизнь. Ждать оставалось совсем недолго.

— Ты поступил очень опрометчиво, отправившись на это дело в одиночку, Джеймс. Если бы не Лайонел, который растолковал, что к чему, мне пришлось бы еще дольше разбираться в том, что происходит. Твоя выходка доставила много хлопот, она была рискованной. Ты должен был сказать, куда и зачем направляешься. Почему ты вечно действуешь сгоряча?

Дюмейн говорил спокойным тоном, в котором, несмотря на смысл сказанных слов, не звучало назидательных ноток, только сухая констатация, только ровные, ничем не окрашенные вопросы. Вдоволь наслушавшись понуканий и нотаций от отца в юности, Джеймс был искренне благодарен Дюмейну за то, что в его голосе такая подача напрочь отсутствовала. Ровная манера речи Арнольда действовала успокаивающе. По крайней мере, сейчас.

Харриссон прикрыл глаза, слыша, как замедляется писк кардиомонитора.

— Нужно было действовать незамедлительно. Я думал, если промедлю, в Лоренсе будет множество жертв «перевертыша». А ты ведь не понаслышке знаешь, как они опасны.

На этот раз Дюмейну стоило больших сил не поморщиться.

Он знал, о чем говорит ему Харриссон. О той пуле, которую пришлось пустить в лоб его отцу, когда превращение после заражения вступило в активную фазу. Дюмейн хорошо помнил тот выстрел. Наверное, в тот день, когда забившийся в угол хорошо освещенного зала с бронированной дверью и зеркалом, маскировавшим укрепленное пуленепробиваемое стекло, Филипп Харриссон съежился на полу, зашипел и перестал походить на самого себя, бешено вертя головой и размахивая руками, на одной из которых расползалось жуткое некротическое пятно, пистолет в руке Арнольда Дюмейна впервые мог дрогнуть. Видеть Филиппа Харриссона — человека, которого он считал кумиром и мечтал назвать отцом — таким жалким было мучительно. В свои последние минуты «перевертыш» уже мог думать только об одном: о крови вампира, обратившего его. Однако Филипп Харриссон сумел и здесь удивить Арнольда своей силой воли и одновременно ранить его в самое сердце.