Максим Сугробов - Плоды манцинеллы

Женщина задрожала, крупно и мощно. Медленно, с трудом, она двинулась вперед, дошла до соседнего кресла и тяжело опустилась на мягкие подушки. Ее голос, наполненный горем, прозвучал резко и неожиданно.

— Что она сказала? — взволновано спросил Бастиан. — Что-то с Машей?

— Не забирайте ее, — горько ответила Бремер. Воспитательница вновь подала голос, но в этот раз тихо и вяло. В мольбе. — Пожалуйста.

Женщина снова и снова повторяла одну фразу. Она покачивалась и плакала, не стесняясь никого. «Не забирайте ее, пожалуйста. Не забирайте. Пожалуйста. Не забирайте». Поток рыданий хлынул на Себастьяна, сильный, страшный, чудовищный. Мир утонул в плаче этой женщины, что с легкостью подавил все и всех: Бремер, Кристофа, звуки приюта. Радость Совершенству.

— Марта, — хрипло крикнул Бастиан. — Пусть прекратит. Скажи ей, чтоб перестала.

Бремер угрюмо смотрела в окно, поигрывая желваками, упрямо смотрела в сторону, пытаясь скрыть красноту влажных глаз.

— Марта! Черт бы тебя, скажи ей!

«Не забирайте ее, пожалуйста». Мольба женщины слилась в единый, протяжный стон.

— Марта! — Бастиан вскочил с кресла, пронесся мимо Кристофа, что так и стоял на коленях посреди комнаты, схватил Бремер за плечи и сильно встряхнул. — Скажи ей, прошу тебя! Это невыносимо!

— Невыносимо? — она ударила его по рукам и быстро отпрянула. Слезы в глазах, жестокость во взгляде. Марта выглядела сломленной. — Тебе невыносимо, Майер? — плачь оглушал, резал болью. — Бедняжка. Ей, должно быть, проще…

Она кивнула в сторону воспитательницы.

— Скажи ей. Прошу. Пусть перестанет. Или пусть ее уведут. Пожалуйста.

— Сам скажи, — бросила Бремер. — Я свое дело сделала. На этом все.

Она круто развернулась и направилась к двери.

— Я на улице. Такси закажу. Давайте быстрее.

Бремер вышла, а ее шаги утонули в рыданиях русской женщины. Кристоф отправился следом. Лишь Себастьян остался в комнате, он да воспитательница, чье горе только разгоралось.

— Простите, — сказал он по-немецки. — Я не желал вам зла.

Женщина подняла на него опухшие от слез глаза, обратила к нему свой взор, с последней, умирающей каплей надежды. Она не понимала слов, не знала языка, но явно чувствовала, что все уже решено.

— Простите. Так нужно.

Бастиан вышел в коридор, оказавшись под обеспокоенным взглядом десятков глаз: воспитателей, детей, других обитателей приюта. Он аккуратно прикрыл дверь, за которой в ту же секунду послышались новые вопли отчаяния.

— Так надо, — сказал Себастьян окружающим. — Теперь она моя.

Люди расступились, пропуская его по коридору. Молча следили, то и дело заглядывая в кабинет директрисы, пока он подписывал документы, и так же тихо провожали Бастиана, но уже не одного, а с Машей, за порог детского дома. Где-то далеко плакала женщина. Он слышал ее, когда шел по тропинке, слышал, закрывая за собой скрипучую калитку забора. Тихий плач звучал в ушах, смешиваясь с механическим скрежетом мотора на всей дороге до отеля.

Он забудет рыдания несчастной женщины вечером, когда Мария сядет перед ним на полу, разложив чистые листки и цветные карандаши. Бастиан будет смотреть на свое Совершенство и чувствовать распирающее грудь счастье. Он будет улыбаться.

И никто, ни он, ни Марта, никогда не вспомнит радостных жителей Российского детского дома. Никто никогда не узнает, что полноватую воспитательницу, имя которой Елена, через две недели после отъезда Маши найдут мертвой в собственной квартире. Женщина оставит записку — всего два простых слова, написанных дрожащей, ослабевшей рукой: «Это конец», — и проглотит целую горсть разносортных таблеток всех цветов радуги, запив ядовитую смесь щедрой порцией дешевой водки.

Никто не узнает, что атмосфера счастья внутри приюта, исчезнет вместе с Марией. Что оставшиеся дети будут приставать к взрослым с одним и тем же вопросом: «Когда вернется Маша?» Воспитатели, учителя, уборщицы, поварихи — все, как один, оставят детей без ответа. Ведь Маша не вернется никогда. Тогда один из ребят, мальчик по имени Дима, соберет тех, кто постарше, и скажет, что девочку забрали куда-то на запад, что она недалеко, совершенно точно. И что она их ждет, ждет, чтобы ее спасли из цепких лап странно говорящих людей и привели обратно.

Дети соберутся промозглой весенней ночью, выпрыгнут из окна и пойдут вперед, на запад, выполнять священную миссию по спасению Марии. Но никто из ребят не знал — а где это, запад. Они дойдут до ближайшего городка на юго-востоке, где их поймают и вернут в приют еще до вечера следующего дня. Они вновь будут задавать вопросы о возвращении Маши и вновь будут оставаться без ответа. Смех, оглашавший детский дом несколько месяцев назад, к началу лета затихнет насовсем. Его место займет плач.

Дети предпримут еще несколько попыток отправиться на «запад». И ровно столько же раз их будут приводить обратно. И так до конца лета 2027 года. В августе приют, некогда ставший домом для Марии Ивановой, закроют и оставят гнить, как любое другое ненужное здание старой эпохи — с заколоченными окнами и жуткими завываниями ветра в некогда жилых комнатах…

Но никто об этом не узнает. Никто, кроме Эстер.

Дверь медленно открылась. Энди замер, не зная, что делать дальше — развернуться и равнодушно сказать «привет»? Или бежать со всех ног, лететь по лестнице вниз, туда, на улицу, к свету?..

— О-оу. Это ты… — нотки удивления, мягкие и нежные, как и сам голос. — Привет.

— Привет, — уверенно начал он и повернулся.

Она стояла в дверном проеме, с закатанными по локоть рукавами и в потрепанном фартуке, что был уже знаком Энди. Теплый свет лился из квартиры, подчеркивал образ девушки и обрамлял его тонкой аурой домашнего уюта.

«Она красивая. Реально красивая», — вспомнились слова Меган. Не такая прекрасная, как Кгеррецан в памяти Андраса, но…

— Зайдешь? — она приветливо распахнула дверь.

— Не помешаю?

— Нет, конечно.

Энди смущенно кивнул, сделал неуверенный шаг и неуклюже, как на костылях, проследовал вовнутрь, протиснувшись между Тэйе и дверным косяком. Сладкий аромат, пропитанный запахами домашней еды, готовки, недавно принятого душа заполнил обоняние Андраса, туманно, но ощутимо покалывая воспоминаниями. А главный акцент смешанной атмосферы ударил в голову сильнее любого алкоголя — отдаленно и невесомо пахло женщиной. Даже не самой женщиной, а ее присутствием — когда-то нанесенная косметика, давно осевшие нотки духов, запах волос и кожи. Энди уже вдыхал подобные ароматы, но когда-то очень давно, в другой, определенно лучшей жизни.

— Готовишь? — спросил он.

— Да, — слабо щелкнул замок входной двери. — Сегодня выходной, коротаю время, — она кивнула на шкафчик позади Энди. — Раздевайся, проходи.