Евгения Дербоглав - Ребус [litres]

Ралд тяжело дышал, ему казалось, что Дирлис забирает у него весь воздух своим длинным костлявым носом. Ребус ни разу не тронул Больничную дугу, как-то раз заметил Парцес и отправил Ралда трясти Дирлиса, который уже тогда был шеф-врачом. Дирлис и Ребус учились в одни годы, Дирлис был Головным своего отделения наряду с Крустой, которую тогда звали Лорцей. Дирлис не общался с маньяком, он не защищал от него своих однокурсников, когда Ребус им вредил. Дитр говорил, что Дирлис наверняка трус, Ралд же Дирлиса прекрасно понимал – он бы тоже не стал идти наперекор опасному душевному уроду. У Ребуса обнаруживались союзники в самых неожиданных местах, и Дирлис тоже попал под подозрение.

Почему он за все годы террора не тронул столичную больницу? Ведь сжёг же он Гражданский Госпиталь в Гоге, говорил Дитр на процессе против Шорла Дирлиса. «А вы сами у него спросите, господин Обвинитель, – ответил Дирлис. – Мне никогда не хотелось с ним общаться, и сейчас ничего не изменилось». Но ведь вы же общались в студенческие годы, возражал Обвинитель. «Нет, я с ним не общался, и после института я его не видел», – заявил Дирлис. Доказательств сотрудничества не нашли, а Ребус, которого могли подстрелить, придавить, порезать при попытке задержания, всякий раз куда-то исчезал и зализывал увечья непонятно где. «Может, горелая тварь самовосстанавливается за один день? – предположил Ралд, но Дитр от него отмахнулся, не веря, что Ребус станет сам вытаскивать из себя пули. – Гралейцы – они же как барсуки, на них за ночь всё заживает». Чушь это, отвечал Дитр, кто-то его чинит из раза в раз, и готов нос заложить, что это Дирлис. И сейчас Дирлис, скрючившись над одноглазым, больным Ралдом, сознавался во всём. Человек, который мог одним движением скальпеля прервать ужас целой страны, из раза в раз чинил Рофомма Ребуса.

– Не трогай Больничную дугу, Рофомм, сказал я ему. Не трогай мою работу, не рушь мой цех. Я не хочу чинить их зазря, это будет всемирно пустая трата моих сил. И я понял, что сказал правильно, но теперь я на крючке у зла. Он кивнул и сказал, что пока что не будет. И действительно – несколько лет подряд, пока мы снова не встретились, он не трогал больницу. И когда он снова заявился ко мне, я без вопросов занялся его очередной раной. Я ничего не сказал о Больничной дуге, понимая, что пока я делаю всё, что он требует, и он будет исполнять своё обещание. Он приходил ко мне всякий раз, когда его ранили в столице. Не знаю уж, как он справлялся с ранами в Гоге или Акке, видимо, терпел. Своё тело он доверял только мне. Один раз он пришёл весь в лихорадке от загноившейся раны. Я понял, что он терпел весь путь из Гога, чтобы попасть в столицу ко мне. Тогда он был очень слаб, и я подумал, что смог бы его зарезать, всемирно изловчившись. Но я этого не сделал, Найцес. Я не мог этого сделать. Меня другому учили. Для того, чтобы уничтожать маньяков, есть вы и Парцес. А я лишь делал своё дело. И я просто боялся. Найцес, – просвистел он, и его пенсне начало сползать со вспотевшего от волнения носа старого врача, – вы получили моё признание. Что вы теперь со мной сделаете? – он сдавил локоть Ралда своей сильной тощей кистью. – Возобновите дело против меня?

– Нет, – затряс головой Ралд, – никогда. Нет!

– Если Равилу признают виновной, то и я публично признаюсь. Признаюсь в том, что спас Больничную дугу, пожертвовав лишь своей совестью. Пусть и меня терзает Обвинительная бригада за то, в чем не виноваты ни я, ни Равила. Это всё Ребус, Найцес. Он нас всех уничтожил.

На двести девятый день к нему просочились журналистка из «Точности» и ее иллюстратор. Журналистка поставила в стакан на прикроватной тумбочке букетик нарциссов. Ралд уже ничему не удивлялся, однако отметил про себя, что оба они одеты в фельдшерские рубахи. Вица – или кто ещё притащил сюда «Точность» – не хотела, чтобы врачи и больные знали, что Найцеса пытают журналисты. Журналистка Одора не спрашивала его про инцидент и даже про Крусту ни слова не проронила, забалтывая его чем-то несущественным. Зато вовсю работал иллюстратор, и лишь он заговорил о его глазе.

– А вы пока что в бинтах? У вас не будет кожаной или шелковой наклепки на глаз? Мне для рисунка бы, – виновато добавил он.

– Васк, господин Найцес сейчас вообще не думает о том, как он выглядит, – укоризненно промолвила Одора. – Вот тебе бы было дело до того, насколько у тебя красивая повязка? Ты же художник, потом дорисуешь красивую наклепку.

– Да, пожалуй, – пробормотал иллюстратор, шурша карандашом.

Ралд скосил глаза на эскиз, где штрих за штрихом появлялось его прежнее лицо цветущего мужчины с аккуратно уложенными волосами, за одним лишь исключением, что теперь его правый глаз закрывала наклепка. На деле же Ралд выглядел как мешок с горем, даже подбородок осунулся так, что с него исчезла ямочка.

На слушание его отправляли под руку с двумя фельдшерами, а вернее, с одним – второй была переодетая Одора. Иллюстратор сделал свое дело и сбежал в редакцию, а Одора осталась шпионить для газеты.

Из лазарета в закрытом экипаже его доставили в полицейский зал собраний. Офицеров там было мало, но все, кто был, занимали высокие чины. Зато Ралд увидел множество дам и господ в тальмах – то были ученые-всемирщики. Когда привели Парцеса, Ралд не сумел сдержаться и охнул. Одора, стоявшая позади него, сжала его плечо. Если Ралд выглядел как мешок с горем, то Парцес был похож на смертельно больного. Его глаза как и прежде были серыми и задумчивыми, но на голове не осталось ни единого русого волоска, губы были бескровными, и даже ногти побелели до цвета пасмурного неба. Ралд был готов рыдать от жалости, чего с ним никогда не случалось. Он вообще чувствовал, что после потери глаза всемирный механизм его души стал крутиться куда-то в другую сторону.

Андра так и не явилась. Сообщили, что она предоставила письменный рассказ о случившемся под присягой двух полицейских. Она не может присутствовать на слушании из-за срочных дел по службе. Это уважительная причина, ведь госпожа Реа – Министр. Письменные свидетельства приняты и зарегистрированы.

Слушание вела шеф-следователь по внутренним преступлениям. Первым она спросила Ралда. Перед слушанием он долго думал, рассказать ли всем, что произошло на самом деле, и решил, что все же расскажет, иначе потеряет не только глаз, но и душу.

– Это не Дитр, – повторял он в конце, не замечая, что левый его глаз уже вовсю орошает воротник слезами, – он не мог, понимаете? Это тьма, проблудная тьма всемирного зла.

Шеф-следователь сказала, что вопросов больше нет, и спросила, как он себя чувствует, не надо ли ему прерваться. Ралд затряс головой. Начался расспрос Дитра. Дитр заговорил, рассказывая то, что заставило ученых слушателей напрячься в креслах.