Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Нашего психотерапевта звали Октавиус. Он весь был какой-то блеклый: бледное лицо, неяркие, песочного оттенка, волосы, тускло-серые глаза; одевался в серое, светло-коричневое или коричнево-зеленое. Невысокого роста, хрупкий, он всегда закатывал рукава своих свитеров, открывая руки – неожиданно сильные, будто в компенсацию общей субтильности. Как и большинство остальных сотрудников клиники, он говорил с ровеннским акцентом – отчетливым, но не звучащим искусственно, в отличие от утрированного акцента Дьобулуса.

Четыре дня Октавиус игнорировал мою упрямую отстраненность, затем начал цеплять меня с неожиданной агрессивностью. Ему было необходимо мое мнение по любому вопросу, мой комментарий к любому бреду, который изрекали эти бедные сумасшедшие. Конечно, не требовалось много усилий, чтобы заставить меня злиться и огрызаться, но я все же отметил у него наличие особого дара доставать меня. Я был в абсолютном бешенстве. Чего он хотел от меня? Спонтанности и искренности? У меня никогда не было ни того, ни другого. Но он не оставлял меня в покое, сверлил меня взглядом, как будто пытался понять, что такое особенное я в себе прячу и о чем решил никому не рассказывать. Но и мой взгляд преследовал его неотрывно, как прикованный.

Очень скоро ему удалось достать меня. Видимо, это национальная ровеннская черта – прятать умысел за неосведомленным выражением лица. Он все подмечал, он накручивал меня весь день, он знал, что я на пределе. Меня пичкали рвотой уже не один час, и он спросил:

– Что ты думаешь об остальных участниках группы?

И я высказал, на одном дыхании, едва не скрежеща зубами от злости:

– Они внушают мне отвращение. Я сам внушаю себе отвращение. Мы хуже, чем отбросы, потому что не ограничиваемся тем, чтобы просто валяться на земле и вонять. Мы сами втащили себя в этот бред, в котором живем. Если мы попали сюда, мы этого заслуживаем, вам так не кажется, неудачники?

Повисла зловещая тишина. Я выплюнул свой яд, но он успел обжечь мне рот.

Октавиус улыбался.

– Конечно. Сомневаюсь, что сказанное вами касается всех, но люди обычно судят по себе, так что к вам, Науэль, это относится почти наверняка. Вы – заслуживаете.

Я ушам своим не поверил. Он не мог это произнести. Даже если я действовал ему на нервы, он должен был помнить, что он на рабочем месте. Он же нас лечит или типа того. Я уставился на Октавиуса, но его интересовали все лица, кроме моего.

– Обсудим Науэля, – предложил он. – Пусть его слова могли кому-то не понравиться, однако сегодня он впервые был с нами откровенен, и мы должны быть благодарны ему за это. Разумеется, у нас тоже есть право быть откровенными. Я надеюсь, у вас найдется, что сказать. Говорите же. Вы? Не хотите? Тогда вы.

Под жаром его воли они плавились, принимали нужную ему форму. Тем более что я сам только что разозлил их, смешав с дерьмом. Все же поначалу я различал в их голосах неуверенность, как будто, осуждая меня, они сомневались, что поступают правильно. Тем не менее ручеек претензий расширялся, превращаясь в реку.

– Это слишком сложно для него – просто поздороваться в ответ?

– Он относится ко всем с презрением…

– В столовой он занимает один целый стол, не разрешая никому садиться рядом.

– Надоели его язвительные замечания!

– Он холодный и раздражающий.

– Вынужден подтвердить, что многие ваши претензии оправданы, – кивнул Октавиус. Голос осторожный, вкрадчивый, и в то же время намекающий, что даже если меня начнут раздирать на кусочки, с его стороны возражений не последует.

Теперь это была уже не река, а лавина. С чего я возомнил, что я лучше других? Только с того, что у меня маленькая задница и большие глаза? Я веду себя как гребаная кинозвезда, морщу нос, смотрю на всех, как на насекомых.

Не представляю, как я умудрился достать всех до такой степени в такой недолгий срок, я же едва их замечал. Я с удивлением обнаружил, что по моим щекам стекают слезы, обильные и совершенно неконтролируемые. Я давно стал профессионалом в деле выслушивания о себе гадостей, и, конечно, эти высказывания в адрес моей драгоценной персоны не могли расстроить меня. Но все вместе… их ругань… бессонные ночи… таблетки и уколы… усталость, боль и неумолимое чувство наркотического голода, засевшее в моем мозге, наполняющее все мое тело… все это накатило на меня разом, и я был раздавлен.

– Достаточно на сегодня, – прекратил избиение Октавиус.

Действительно, достаточно. Он вышел первым. Я слышал, как задвигались стулья, но не поднял голову. Шаги. Кто-то грубо задел мое плечо, затем чья-то рука легко опустилась на мои волосы.

– Не обижайся. Они не такие уж и злые на самом деле, – женский голос, прокурено-сиплый.

Она ушла и оставила меня наедине с моим унижением. Я понял, что высокомерие больше не сможет служить мне защитой. Во всяком случае, здесь.

Утром следующего дня я поднялся на второй этаж, где располагались кабинеты врачей, нашел дверь с именем Октавиуса и без стука распахнул ее.

– Здравствуйте, Науэль, – поприветствовал Октавиус, не отрывая взгляда от бумаг.

Я не снизошел до ответа, рассматривая его кабинет. На редкость безликое помещение, повторяющее нейтральность его хозяина. Светло-бежевые стены. Два кресла и стол между ними, серый металлический шкаф с папками, часы на стене – вот и все. Никаких мелочей, никаких вещей, не относящихся к делу. Никаких подсохших цветов в горшках. Даже и чашки остывающего чая. Как будто кабинет никем не использовался и долгое время простоял запертым, а этот человек просто заскочил сюда на минуту. В честь неожиданного майского похолодания на Октавиусе был свитер потолще, однотонный, болотно-зеленый. Я уронил себя в кресло, не спрашивая разрешения сесть.

– Интересные у вас психотерапевтические методы.

Он выдвинул ящик стола, аккуратно сложил свои записи в папку, закрыл ящик и сообщил:

– Я многое слышал о вас от Дьобулуса, Науэль.

– Уверен, только хорошее.

– Разное. Вы сегодня в очках.

– Да. Надо изучить врага в лицо. И мне надоело бродить в тумане. Из-за ваших лекарств я не могу использовать контактные линзы. Глаза слезятся.

Я не стал упоминать, что в период хронического недосыпа надевать контактные линзы на красные, воспаленные глаза – что кирпичи в них запихивать. По моему изнуренному виду было легко догадаться, что ночь – не лучшее время суток для меня, а после и день идет не лучше.

– Ясно. А что касается моих методов… я придерживаюсь мнения, что лучше дать человеку по носу, если это отвлечет его от отрывания собственной головы.

– Я всей шкурой прочувствовал их агрессию, которую вы выплеснули на меня. Теперь вся группа меня ненавидит. Вы так пытаетесь мне помочь?