Федор Метлицкий - Безлюдная земля на рассвете

Через высокие ворота вошли в древний кремль, обнесенный высокой каменной стеной пятиметровой толщины, обшарили внутри каменные дома с кельями, нет никого.

Цивилизация оставила нам многое для сносного проживания. Мы поселились одним кланом, в пустующем кремле, в кельях с белеными сводчатыми потолками. Собирались в большом зале тоже со сводчатым потолком, и полами, покрытыми цветной плиткой. Наверно, эта был зал для коронации.

Однако не работали туалет и душ, не было воды, электричества, как в древние времена, хотя здесь в последнее столетие все было оборудовано. Блэкаут, когда весь мир одновременно погружается в сплошной мрак, и отключается сама жизнь. Дело не в том, что исчезли все специалисты, кто должен был привести в движение все блага цивилизации. Цивилизация просто развалилась, как после всемирного, уничтожающего все, цунами.

Первые дни мы спали вместе в палатах дворца на огромном, видимо, царском ложе, прижавшись тесной кучкой от холода и не раздеваясь. Экипаж астронавтов, Марк и я были одеты в обогревающие серебристые комбинезоны, остальные, одетые в разношерстную одежду, наворочали на себя шерстяные одеяла.

Осознание происшедшего пришло не сразу. Иногда ночью я вскакивал: опоздал! Куда, на работу? Во мне жило прежнее чувство ответственности. Потом забывался, ощущая чувство голода, надо бы сходить за едой, и вдруг доходило: надо мной нет никакой цивилизованной скатерти-самобранки – идти некуда! Все добывать надо ногами и лихорадкой мысли, где – в той, рядом, темной глубине грозно шумящего леса?

Недели прошли, чтобы мы могли увидеть и вообразить, что произошло на Земле. Если в древности знали мир не дальше видимого горизонта, то мы теперь предполагали, что за горизонтом нет ничего живого.

Мы оказались в другом, природном мире с искусственными развалинами, словно созданными инопланетянами, выброшенные из родового общежития. И только сейчас поняли, что история человечества была нам родной, как океан рыбе, выброшенной на песок. Никогда не думали, живя в будничной суете, любя и ревнуя, переживая блокады и лагеря, – что то был наш родной, выстраданный мир, а без него нас не существует.

Наш космический корабль, приземлившийся где-то далеко, погряз в зарослях, и трудно было найти, тем более жить в нем на отшибе.

____

Тревожно шумел огромный темный лес, заслоняющий небо, его зловещие ряды верхушек покачивались, как лохматые шлемы мистических великанов, как будто медленно приближавшихся к нам. Выл ветер, вызывая страх и одиночество.

Ночью все тело пронизывало холодом, хотя я был одет в обогревающий комбинезон, даже под несколькими одеялами. Все мы думали о родных. Куда они исчезли, вместе с остальным человечеством? Что это за мор? Или пожрало время? Остался ли кто из родственников?

Исчезновение или смерть родных казалась и нашим концом, без надежд на продление жизни.

Особенно переживал Петр, потеряв всю свою семью. Он родился в большой крестьянской семье, и не мыслил, что когда-нибудь останется один. Работал комбайнером, потом выучился на агронома, зарабатывал хорошо. В свое время женился на здоровой надежной девушке с пышной грудью, незаметно народил сыновей, да еще взял из детдома приглянувшуюся девочку. Дом был полная чаша. Дали землю, и он построил двухэтажную дачу, вскоре разросшуюся пристройками, кухней, сараем и уборной. И вся их жизнь проходила в уюте детских криков и хлопотах по хозяйству, шумных переездах на дачу. Его мало интересовало, что происходит в мире, это было не главное. В нем совсем не было одиночества, оно было вытеснено всем его разросшимся корневищем, надежно вросшим в планету.

Мы с женой, соседи, завидовали им.

Он всегда был здоровым, толстым и солидным, а сейчас опал до неузнаваемости. Перестал стричься и бриться, выглядел дедом с седой бородой. Оказался один, словно его родню вмиг срезало что-то необъяснимое, и чувствовал впереди пустоту, и нечем было жить. Он никогда не думал, что смертна его обширная родня, и он сам. Зачем было думать о пустом? В его жизненной силе сибиряка, не знавшего сомнений в нужности родной стране, – все были в строю, все ответственны за свое дело. Его охватило такое одиночество, что он не мог жить, и сидя на кровати бессмысленно качался, схватившись за сердце. Надвинулось – беспросветной тучей, равнодушие старости, когда уже не откликаешься даже на память.

Я лежал калачиком, укрывшись от мира одеялом, чувствовал себя пожившим ребенком, усталым детским взглядом видя потускневший мир. Засыпал, ощущая свое исхудавшее тело, боль подвернутой ноги, и бессмысленность биения сердца.

Проснулся, задыхаясь. Сразу возникала боль, отключающая сознание, когда просишь только – кого, бога, близких людей? – помочь, и знаешь, что никто не сможет помочь. Надо «сливать воду». Что меня держит, чтобы жить?

Я вспоминал скорбное лицо жены, готовой ко всему, всю ее родную суть, вылежавшуюся в душе за годы ее опеки надо мной, так, что нельзя оторвать. Зачем-то вспомнился ужас, когда наша маленькая дочка осталась одна в квартире и закрыла изнутри дверь, и мы не могли прорваться. Я пролез из окна пятого этажа на четвертый на веревке. Увидел замурзанную от слез ее рожицу, просидевшую одна три часа. Без штанов, рубашечка надета вниз воротничком. Написала в штаны, сняла их и бросила в ванну, а туфельки – аккуратно на стул. Бегала босиком, разбросала семена. В общем, веселилась, пока не поняла, что папы с мамой нет.

И вот их нет, а я живу.

Когда-то случайно встретил ее в институте, молодую и светящуюся будущим счастьем, и мы сразу ощутили себя родными. Это внезапное раскрытие друг другу нас, родство незнакомых было странным, словно мы знали друг друга с детства. Неужели это присуще только связи мужчины и женщины?

Зачем надо было строить целую жизнь с женщиной, хотя и встреченной случайно? Безоблачное счастье – это сиюминутное блаженство, а дальше начинается жизнь. Нет такой любви, которая бы поглощала целиком. До конца близкими мы не могли быть. Хотя бы потому, что у каждого свой организм, и его болезни каждый переносит сам, да и умирание перемогает сам, и это разделение неустранимо. Мне нужен был выход в безграничный утренний мир. Там я не был одинок!

Но жизнь оказалась совсем другой, полной тяжелых испытаний. А сколько было других переживаний, ревности из-за, якобы, моих измен, и страха нищенства! И всегда она держалась с достоинством, с решимостью вынести все несчастья.

Жена была для меня естественной необходимостью. С семьей легче было пережить крах моей общественной деятельности, о чем скажу позже. И снова пронзило: твое внутреннее благородство и красоту никто никогда толком не почувствует, об этом знаю только я! И унесу в могилу один. Как и другой знает самое лучшее в родных – только он.