Расселл Джонс - Выше головы!

Можно было подумать, в кухне был кто-то ещё, какого она не знала!

— Хороший вопрос, — отметил я и осмотрелся в поисках чистой чашки… любой чашки. — А чаю можно?

— Можно… если найдёшь, — поэт хотел выпустить очередное колечко, но некрасиво закашлялся.

Я извлёк из раковины более-менее чистую чашку, ополоснул, вытряхнул из заварочного чайника остатки того, что там было, тоже помыл, поискал в настенный шкафчиках — и нашёл початую пачку «чёрного байхового», налил воду в большой алюминиевый чайник… Не сразу, но вскоре у меня был чай, а к нему пара каменных пряников и горка обломанного печенья.

— А ты хозяйственный! — заметила Виолетта. — А сделай мне тоже, а?

Я пожал плечами, но просьбу выполнил. Когда протягивал ей чашку, то забеспокоился: а вдруг придётся делиться едой? Но ей хватило чаю.

— Спасибо… А ты кто, а?

— Человек, — ответил я, и подумал о Рэе.

«Да уж, быть андроидом не сладко — но куда хуже быть одним из людей и при этом быть никем…»

— А я — кошка, — сказала Виолетта. — И я рисую жизнь для кошек. А ты, а?

— Я вот не умею рисовать, — вздохнул я.

— А что ты умеешь, а? — как ни в чём не бывало, продолжала она свой бестактный расспрос.

Похоже, ей было скучно. «Может, промолчать — она и отвяжется?»

— Он раньше играл на гитаре, — объяснил длинноволосый поэт и закурил следующую сигарету — длинную, тонкую, дамскую, из пачки с орхидеями, явно принадлежавшей Виолетте.

— Правда? А сыграй нам что-нибудь! — попросила Виолетта. — Хочешь, я гитару принесу, а?

— Я давно не играл… Разучился, — с неохотой признался я.

— А-а-а… — протянула она — и я никак не мог понять: издевается или вправду эта информация что-то значит для неё?

— Да он и раньше особо не умел, — добавил поэт.

Ему, похоже, тоже было скучно.

— А что ты вообще умеешь, а? — спросила Виолетта. — Кроме жить, есть и срать, а?

«Пьяна она? Или под наркотиком?» В любой другой раз я бы встал и ушёл, но не сегодня.

— Я менеджер, — ответил я, заранее приготовившись к презрению, смешанному с отвращением, которым было принято реагировать на мою профессию у людей искусства.

Но я ошибся: в глазах моей собеседницы обозначился исследовательский интерес.

— А что это означает? — Виолетта подалась ко мне. — Что ты делаешь? Что ты должен уметь? Это сложно?

Зрачки у неё были неестественно расширены. Но я пил чужой чай и ел чужие пряники — надо было соблюдать приличия.

— Менеджер — значит «управляющий», — объяснил я. — Слежу за процессом работы. Распределяю обязанности. Подгоняю отстающих. Договариваюсь.

— А. Ясно. Спасибо, — Виолетта задумчиво отхлебнула из чашки и шмыгнула носом.

Мне было очень противно. И вдвойне противно от того, что длинноволосый поэт явно знал о состоянии своей собеседницы. На меня он не смотрел, да Виолетта сама по себе мало его интересовала — другое дело, её стройные ноги в красных чулках.

— А я не умею договариваться, — призналась она, дуя на давно остывший чай. — Даже за собой не могу следить…

Завозился ключ в замке, в прихожей хлопнула дверь — и я тут же кинулся туда. Оксана снимала старенькую шубу из лисы. Серая вязаная шапка у неё на голове была чем-то запачкана.

— Ксан, у меня беда, — лихорадочно зашептал я. — У меня украли паспорт. Я потерял работу. Мне нужны деньги — хоть сколько!..

Она подняла на меня детские зелёные глаза, украшенные редкими ресницами и морщинками.

— Здравствуй, Родион. Давно не виделись!

Это был самый постыдный момент в моей жизни: как Оксана с готовностью достала кошелёк и выгребла оттуда всю мелочёвку, прямо вместе с монетами — и как я отказывался от монет, а она настойчиво протягивала их мне, глядя куда-то в сторону. А в груди у меня как будто сидел хитрый острозубый зверёк, и на каждое «как стыдно» напоминал: «Зато будешь сыт».

Взял я только купюры, а потом торопливо обулся, накинул пальто, схватил сумку и, пробормотав спутанное прощание, покинул её дом. Навсегда? Наверное, да. Я не знал, смогу ли когда-нибудь смотреть ей в глаза после такого шмона . Я ведь даже с наступающим Новым Годом её не поздравил — забыл! Но был ли в такой ситуации смысл в поздравлениях и пожеланиях… Зато теперь я мог не волноваться: при должной экономии, если покупать лишь самое необходимое, мне хватит до отъезда. И коту тоже хватит.

Кстати о коте — куда девать Изю на время моей поездки? Сколько меня не будет? Месяц — самое долгое. А может, и больше. Много. Но платить за это будет нечем — я за себя не знал, как платить!

Вот опять деньги, проклятые деньги! Как же хорошо, наверное, когда не думаешь о них, а просто живёшь, работаешь, отдыхаешь и вспоминаешь разве что про бонусы, когда охота получить что-нибудь эдакое…

Первоначально я собирался поискать временное жильё для Изи через Оксану: у неё водились самые разные знакомые, и кошатники тоже наверняка бы нашлись. Но теперь, после выбивания долга, глупо было рассчитывать на её помощь… Значит, надо искать кого-нибудь ещё. «Значит, надо действовать, а не думать что все готово, и можно просто сидеть дома и ждать Новый Год!»

Я вышел из поезда, чтобы пересесть на свою ветку. Мимо меня и других пассажиров по платформе прошёл полицейский — по сторонам он не смотрел и вообще выглядел расслабленным. Но я тут же ощутил лёгкое беспокойство. А вдруг он начнёт проверять у всех документы — и потребует у меня паспорт? Вероятность мизерная: у меня и очки, и внешность славянская, вообще «явно не маньяк», а наоборот «интеллигент и ботаник», как шутила Лидия Владимировна. Но вдруг?..

Мне было страшно, как в школе, когда мы прогуливали, и я ненавидел себя за этот страх. Но вместо того, чтобы побыстрее исчезнуть в переходе, я прошёл в центральный зал станции и сел на свободное место на лавочке. Рядом застыли люди, которые ждали кого-то, а я просто смотрел по сторонам и вверх. Я так часто мечтал остановиться и рассмотреть эту красоту… И вот получилось. Не так, как я предполагал, но хоть как-то.

Высокие белые своды, лёгкая лепнина, полированный гранит пилонов — если добавить зелени и света, то будут точь в точь как коридоры на станции. Такой же простор и геометрическое совершенство. Но люди не должны так спешить, конечно. И не должны быть чужими друг другу…

Я не помнил, сколько так просидел — представляя жизнь на «Тильде» и приключения Рэя. Хотя, какие там приключения — просто дни, в которых не было отчаяния и боли. Разве обязательно нужно страдать, чтобы насладиться вкусом бытия? С кем-нибудь бороться, кого-нибудь ненавидеть… Так просто саму по себе жизнь любить нельзя? «В борьбе обретёшь ты право своё» — почему именно так? Разве счастье не даётся без борьбы, просто по факту рождения? Или непременно нужно перегрызать чьё-нибудь горло, чтобы ощутить себя живым?