Владимир Романовский - Полезный Груз

– Эй. Вставай. Пойдем.

Лизка продолжала лежать на боку с закрытыми глазами. Чайковская поднатужилась, перевернула ее на спину, и хлопнула по щеке. Никакой реакции. Может, померла, подумала Чайковская. Она снова встала на четвереньки и прислонила ухо к лизкиному носу. Слышно ничего не было из-за грохота наверху и позади, но дыхание лизкино она почувствовала. Распрямив спину, Чайковская еще раз хлопнула Лизку по щеке. Нашла время падать в обморок, сука, подумала Чайковская.

Ей никогда в жизни еще не приходилось применять какие-то усилия без видимой для нее самой пользы. Но почему-то она знала точно, что идти вперед одной нельзя. Не потому, что ее могут там, впереди, на воле, неправильно понять. А просто – нельзя.

Бог есть, подумала почему-то Чайковская.

Она переместилась, наклонилась, взяла Лизку под мышки, сжимая в левой руке фонарик, работая запястьем, и сделала шаг назад, таща Лизку за собой.

– Корова жирная, – сказала Чайковская. – Очнись, гадина.

Было очень тяжело. После каждого шага приходилось переводить дыхание. Голова наполнилась туманом, мысли путались. Чайковская мычала, материлась, гыкала, и тащила Лизку. Несколько раз делала короткие передышки. Ни голый Рюрик, ни Жимо все не появлялись. После сотого, тысячного, миллионного шага Чайковская уперлась спиной во что-то плоское, твердое, и холодное. Холодное вселяло надежду. Опустив Лизку, она повернулась и посветила фонариком. Металлическая дверь. Засов. Чайковская потянула засов, и он поддался. Дверь открылась.

Чайковская заступила в помещение подвального типа, с какими-то трубами, баллонами, кучей всякой дряни на полу. Справа виднелась лестница с металлическими перилами. Чайковская, стеная от боли в спине и плечах, подошла к лестнице, схватилась за перила, и стала подниматься. Обнаружилась площадка и еще одна дверь. И еще одно помещение – как заброшенный цех в заброшенной фабрике. Чайковская пересекла его по диагонали. Еще одна дверь некоторое время не поддавалась – Чайковская ударила ее ногой, и еще раз. Слезы потекли из глаз. Еще один удар ногой – и дверь открылась.

За дверью все еще была Авдеевка – но не горящее инферно, а обычная, безлюдная, с индустриальными зданиями тут и там и пустырем – самый край Авдеевки. Чайковская вышла на белый свет. Цех, как ей и подумалось ранее, находился в заброшенном заводе. А может это был склад. Она прошла вдоль стены до угла. Метрах в трехстах от нее, позади, бушевало пламя. Фиолетово-черный дым странным образом удерживался над пламенем – никуда от него не отдаляясь, не распыляясь. Воздух ничем особенным не пах – никакой гари.

Надо было вернуться за Лизкой, попытаться еще раз привести ее в чувство – по лестнице вверх ее не затащить, тяжелая, сволочь. Но сперва нужно передохнуть. Потому что сил никаких нет, блядь.

Она оглядела себя – разодранные грязные колени, разодранные грязные ладони, грязь, грязь везде, ссадины, и все болит. Ей стало себя очень жалко. Сейчас бы выпить чего-нибудь. И закурить. А еще лучше – чтобы подъехал вуатюр. Сесть в него, и через двадцать минут быть в уютной квартире, чистой, светлой, совершенно безопасной. Куда ей теперь? Ее ищут снайперы. Надо связаться с папой. Но недавние события указывали на то, что папа вовсе не так всесилен, как она раньше себе представляла.

Она присела у стены и обхватила колени руками. И осторожно опустила на них голову.

Сколько она так просидела – она не знала. Но, подняв голову, она увидела стоящую перед ней Лизку. И почти сразу к Лизке присоединился Жимо.

***

Кареты скорой помощи, пожарные вуатюры, вуатюры федералов, нашответы полиции, спецназ – Авдеевку окружали со всех сторон, но не плотно. Останавливались на почтительном расстоянии от огня непонятного цвета с непонятными свойствами. Сновали туда-сюда люди со счетчиками Гейгера. Глеб подогнал вуатюр к одному из скоплений транспорта и людей, выполнявшего функцию блокпоста, хотя никто вроде бы не собирался ехать или идти вглубь Авдеевки, в адское фиолетовое пламя. Муравьев самовольно протянул руку и включил мигалку.

Федеральный офицер махнул рукой. Глеб показал ему удостоверение. Офицер отдал честь и, показалось Муравьеву, слегка пожал плечами. Мол, если эти двое хотят там, в пламени, подохнуть – их дело. Двумя начальниками меньше. Кирасиры поганые.

– Радиация там есть? – спросил Глеб, устремляясь по пустой улице к пламени.

– Никакой, – заверил его Муравьев. – Но близко не подъезжайте. Покрышки сгорят. Вот здесь. Вот сюда. Стоп.

До пламени было метров пятьдесят. И очень жарко.

– Дальше я один, – сказал Муравьев.

– Я с вами.

– Не болтайте глупости, Глеб. И пошлите пару вуатюров на ту сторону. Там нет дороги, только пустырь, но без гвоздей и стекла, шины не пострадают. А сами ждите здесь.

Глеб выглядел растерянным. Муравьев, выскочив из вуатюра, расстегнул ремень, скинул ботинки, и затем все остальное. Глеб завороженно смотрел на голого Муравьева, идущего прямо в пламя, и Глебу хотелось, чтобы Муравьев побежал – но бежать Муравьеву было нельзя. На мостовой битое стекло и еще много всякой другой дряни. Огня он не боится, а ступню повредить боится.

Запас прочности … запас прочности…

Запозднился Дубстер, заговорился с адвокатом. Впрочем, он ведь думал, что перезагрузка начнется в пять. Я же ему об этом и сказал. Но ведь действительно собирались в пять.

***

Помимо федерального контингента, вооруженного до зубов, возле здания суда околачивалось немалое количество репортеров. Некоторые просто слонялись без дела, иные пытались брать интервью у военных. «Вы можете сказать что-нибудь о происходящем?» Военные отворачивались, отмахивались, а один сказал: «Нет, я только в ебало могу дать».

Спорить с начальником контингента, взявшего здание суда в кольцо, Пицетти не стал, а сразу попросил связать его с начальством. Русские фразы, которыми он оперировал, были им взяты из русского перевода какого-то австралийского фильма, который он посмотрел перед самым отъездом в Москву. Он попросил знакомого русского адвоката проверить, правильно ли он произносит. Адвокат оказался законченным дураком, и сделал несколько бессмысленных замечаний. Фразы были просты, легко переводимы, и суть их была близка и понятна всем подчиненным людям на планете:

– Я один из самых известных адвокатов в мире. Меня зовут господин Пицетти. Мне нужно говорить с вашим начальством. Прямо сейчас.

Прочтя на лице лейтенанта сомнение, Пицетти повторил медленно, будто ребенку:

– С вашим начальством. Прямо сейчас.

И начальство вскоре прибыло. Выглядело оно устало но подтянуто, и сносно умело объясниться по-английски. Поняв намерения Пицетти, начальство пожало обтянутыми мундиром плечами и сказало лейтенанту по-русски: