Александр Холин - Последыш

Шура невольно стала свидетельницей одной из женских тайн болярыни Морозовы, но пока затаилась и ждала результата, не считая себя вправе вмешиваться в свалившуюся ниоткуда любовь на сердце двойняшки. Ведь она и сама смогла познать чувства настоящей любви, когда ничего уже кажется не важным, кроме собственных чувств, да и никакие дела не делаются без мысли о мил-друге. Не удивительно, что Феодосию Прокопиевну захватили эти чувства: «Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою». [72]

– Стоп! – скомандовала себе Шурочка. – Это чьи мысли? Мои или двойняшки? Во всяком случае, я наизусть Писание не знаю, поэтому Феодосия Прокопиевна сама себя пытается уличить словами Духа Святого. Но разве она виновата в Любви, которая приходит неизвестно откуда и уже никуда не исчезает, если это действительно Любовь. К тому же, двойняшку за Глеба Морозова выдал её батюшка. Так уж устроен Домострой, что Любовь там не учитывается. Да и могла ли молодая девица осмыслить себя в то время? Да, она давала согласие быть верной при венчании. Да, она уважала и чтила мужа своего. Но кто ж знал, что Господь заберёт его в Царствие Своё раньше времени? А сына ей пришлось воспитывать самой. Если пришла Любовь в сердце женщины, пусть с запозданием, но пришла же! Разве это плохо? Ведь и сам Салтыков, рода именитого, но и чувства у него, похоже, тоже не из бересты слеплены.

Эти мысли копошились в голове путешественницы во времени, но её двойняшка всё слышала и ухватилась за них, как утопающий хватается за соломинку. Тем более, что прибывшему духовнику, знамо дело, надо будет исповедаться во всём, да испросить совета.

Шум, раздавшийся во дворе, известил хозяйку, что долгожданный гость прибыл и что он скоро пожалует в чертоги. Так и случилось. Протопоп Аввакум в сопровождении Андрея Салтыкова поднялся по лестнице и вошёл в сени. Болярыня Морозова поспешила к нему навстречу, ибо даже по дворцовым правилам должна была встречать именитого гостя у дверей.

Подошедши к протопопу, Феодосия Прокопиевна поклонилась и попросила благословения:

– Благослови, отец мой!

Аввакум перекрестил болярыню православным двуперстием и произнёс:

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

Потом добавил:

– Христос посреди нас.

Феодосия Прокопиевна смиренно поклонилась священнику, поцеловала ему руку и ответила:

– Есть и будет!

Затем попросила пожаловать в хоромы. Присев на лавку возле стены, хозяйка принялась расспрашивать долгожданного гостя о Сибири, о Нерчинском остроге, где долгое время проживал с казаками протопоп Аввакум, но гость прервал речи радушной хозяйки:

– Помнишь ли, болярыня, за что в Сибирь меня отправили?

– Как не помнить, отец мой! – всплеснула руками Феодосия Прокопиевна. – Ты первый тогда заступился за протопопа Ивана Неронова, которого патриарх Никон сослал в Кандалакшский монастырь за прилюдные возражения против исправленной Веры. Неронов на местном патриаршем Соборе обвинил патриарха Никона в том, что тот заставляет русский люд накладывать на себя крестознаменье кукишем и укоротил все молитвы, кондаки, тропари и даже котовасии, [73]а типикон вообще из пальца высосал. [74]

– А сама-то как крестишься ныне?

– Всем верным подобает держаться отеческого предания, как приняли мы от отцов наших и от апостола Андрея Первозванного, так и должны слагать: указательный палец и средний – в Божество и вочеловечивание Христово, а мизинец, безымянный и большой пальцы – во имя Святой Троицы. Так повелели пастыри на Всемирном и Стоглавом Соборе.

– Хорошо, что истину помнишь.

– Как не помнить, отец мой?! – удивилась Феодосия Прокопиевна. – Патриарх Никон повсюду глаголит, что двуперстие наше, каким сам Христос себя и других осенял, – не истина! Нут-ко всякий будет переиначивать каноны, как ему вздумается – что тогда от Веры останется?! Разуверятся людишки, станут Бога поносить, церкви рушить, да за тридцать серебряников басурманам святые иконы продавать. Христос когда-то плетьми выгнал торгашей из храма, не след ли и нам поступать так же?

– Ишь ты, как мыслишь! – удовлетворённо кивнул протопоп Аввакум. – С такими ревнителями Веры Христовой Русь не умрёт, не согнётся под погаными. И не станет поклоняться свиньям, попирающим Православное благочестие. Я помню, Иван Неронов говорил, вот де предстану я пред Господом завтра. Он меня и спросит:

«За что Веру Христову на измышления Никона променял?» А что мне отвечать-то? За дырку от бублика? За то, что Никон да митрополит Илларион попросил? Дескать, за семью морями кукишем крестятся, так и нам под стать? А я на последней литургии в дровяном сарае тогда добавил ещё, что креститься тремя перстами – се есть мудрствование от лукавого и папы Римского Формоса, которому Никон туфлю целовал.

– Так оно и было?

– Не знаю, болярыня и не ведаю – так ли? – признался протопоп. – Но его подьячие и сам Арсений Сатаниус-Грек похвалялись, что была у будущего патриарха встреча с папой Римским и что грядёт очищение Веры Православной. А от чего очищение-то? Знамо дело – от Слова Божьего, которое на Руси блюдут по заветам Андрея Первозванного. Или патриарх Никон решил с апостолом Христа тяжбу затеять? Так Христос и пришёл на нашу землю, дабы избавить народ от поклонения Мамоне и не прогибаться под тяжестью злата, ибо это есть орудие рогатого.

– Не скажи так, отец мой, – возразила Феодосия Прокопиевна. – Не будь у меня злата-серебра, как бы я смогла посылать тебе в Сибирь денежку? Как бы я смогла привечать бездомных богомольцев? Как бы я смогла вносить лепту в ещё сохранившуюся настоящую Православную Церковь? И выходит, что злато-серебро – се есть сила человечья, но во что он ту силу направит, тому она и послужит.

– Ай да болярыня! Ай да умница-разумница! Недаром, видать, Господь мне тебя послал – ведь ничего случайного не случается, – покачал головой Аввакум. – Знамо дело, если Никон меня уморит, то ты продолжишь сражение за очищение Руси от премудрований лукавого.

– А как ты в Сибири-то жил? Чего таишься? – снова вернулась Феодосия Прокопиевна к расспросам.

– Да и не таюсь я, – отмахнулся протопоп. – После литургии, отслуженной в дровяном сушиле при Андрониковском монастыре, меня арестовали подьячие со стрельцами и продержали там же в монастырской яме месяц дабы голодом к покаянию перед очи Никона представить. Да ни плетью, ни голодом им души моей не достать. В это время жена моя третьего ребёночка родила, и нарёк аз Крнилием. А московский епископ Евлогий подсуетился да велел на рождение в дом мой подарки из снеди с монастырской кухни да отрез полотна белённого. А меня позвал с собой в баню. После монастырской ямы – да в баню! Да после бани трапеза! Я тогда чувствовал себя, как у Христа за пазухой. Вот тут-то мне Евлогий и говорит, дескать, уважает моё стремление жить по закону Божьему, дескать, и сам любит Бога, и Бога в себе, ибо аз есмь подобие Его. Значит, любить себя – это и есть истинное служение Господу нашему. А вослед: «Поди-ка, покайся пред Никоном. Тебе всё простится, да ещё одарит едой, полотном и бархатом, чтоб не мыкаться. Поклонись патриарху, ибо Божьим проведением ставятся над нами начальники – на всё воля Божья». Аз рекл ему: а ежели сам Антихрист или предтеча его к нам явился? Вот тут-то он и выдал себя, возопив «ежели не поклонишься, то аз есмь сгною тебя в монастырской яме, а стрельцам накажу залить всю яму нечистотами. Что ему ответить? Рекл, обаче этим антихристово племя и может похвастаться – мол, пакостить тоже Господь надоумил?