Макс Фрай - Зеленый. Том 2 [litres]

– У тебя вообще все в порядке? – хмурится Стефан.

– У меня, и вдруг все в порядке? Не смеши, – говорит Иоганн-Георг и сам же смеется. Подходит к окну и долго стоит там, прижавшись лбом к ледяному стеклу. Молча, но так выразительно, словно спиной и затылком кричит. Ничего пока не случилось, а все уже сверлят его взглядами, ждут продолжения монолога даже больше, чем только что ждали кофе. Все-таки он мастер драматической паузы. Драматического всего.

Наконец, так и не повернувшись, Иоганн-Георг говорит – вроде негромко, но можно не сомневаться, его слышно не только всем, кто сидит в кафе, но даже тем, кто проходит мимо по улице. Не говоря о тех, кто этим вечером где-нибудь в городе спит.

– Прямо сейчас где-то, возможно, на улице Васарос, а может на Руденс, поди в Антокольских улочках разберись, девочка по имени Милда уложила спать младшую внучку и вышла в сад покурить. Стоит у забора, смотрит, как над соседскими крышами ярко сияет невозможным изумрудно-зеленым светом молодая Луна, неуверенно думает: «Это просто рождественское украшение, интересно, как они его там подвесили?» – а потом пойдет в дом и будет реветь до утра, потому что жизнь у нее, конечно, вышла на радость родне и на зависть подружкам, только это была не ее жизнь. Чужая. Ничья. И при этом почти закончилась, даже если здоровья хватит протянуть еще лет двадцать-тридцать, все равно, по большому счету, закончилась. Только так и не началась.

– Прямо сейчас, – говорит он, – где-то на улице Калинауско мальчик по имени Виктор идет, будем считать, что домой. То есть в то место, куда его ночевать пускают, если приходит с бутылкой, и лучше бы не одной. Мальчик Виктор сегодня с уловом, раздобыл пол-бутылки какой-то дешевой водки, но не факт, что благополучно ее донесет, потому что пьян уже года четыре – я имею в виду, непрерывно, так-то стаж у него побольше, начал лет тридцать назад. Он идет нетвердой походкой; ну, не мне к нему придираться, как может, так и идет. И видит, что в окне полуподвального этажа одного из домов горит зеленая лампа. Или, предположим, фонарь. Свет такой прекрасный и ослепительный, что мальчик Виктор благоговейно думает: «Бляпиздец», – подходит ближе и становится на колени, как в церкви, куда никогда не ходил. Стоит в грязи на карачках бедный пьяный дурак, смотрит на зеленую лампу и вдруг вспоминает, как в детстве думал, будто он – звезда, которая упала на землю, чтобы прожить здесь интересную жизнь, полную таких удивительных приключений, что ими даже звезду, оказалось, можно соблазнить. Но получилось, что получилось, и ничего не исправить. Поздно уже исправлять, – понимает он с пронзительной ясностью, которую всю жизнь всеми доступными средствами заглушал. Стоит на четвереньках и плачет, уткнувшись носом в темное чужое окно. Там и останется, нет у него сил идти дальше, да и смысла нет никакого. Если мальчику Виктору посчастливится, может быть, к утру будет мертв.

– Прямо сейчас, – говорит он, – девочка Майя идет по улице Тилто, возвращается в хостел, на койку в комнате для восьмерых. Она к нам ненадолго приехала посмотреть, как в Вильнюсе празднуют Рождество. Кстати, город ей не особо понравился, но не потому, что такая уж дура, просто любовь несчастная, девчонкам в такие моменты не нравится вообще ничего. Идет, смотрит под ноги, чтобы в темноте в лужу не вляпаться, но все равно замечает справа, в глубине двора, яркое пятно зеленого света, зыбкое, как вода, и такое прекрасное, словно северное сияние там притаилось в кустах. Девочка Майя останавливается, смотрит на сияющее пятно и уже почти видит проход между домами, ведущий прямо к берегу Зыбкого моря, почти вспоминает, что на пляже ее ждут подружки, с которыми выбрались на зимний пикник, почти нащупывает в кармане заранее купленный для обратной поездки трамвайный жетон; таких вещей обычно никто не знает заранее, но я все-таки знаю и по секрету могу разболтать: девочка Майя чем-то так приглянулась нашей изнанке, что та решила ее забрать. И такую новую жизнь приготовила, сам бы не отказался – не сейчас, конечно, а раньше, до того, как живьем оказался на этих наших, предположим, что небесах. Но речь не обо мне, а о девочке Майе, у которой в кармане звонит телефон, и она сразу же забывает про веселых подружек на пляже, про Зыбкое море, про трамвайный жетон, больше не видит тропинку между домами, и сияние тоже не видит, думает восхищенно: «Это он мне звонит! Это он!» Кто ей на самом деле звонит и чем дело закончится, понятия не имею. В любом случае, завтра утром девочка Майя отсюда уедет и вряд ли когда-то вернется. Потому что город ей не особо понравился, как я уже говорил.

– Прямо сейчас, – говорит он, – мальчик Римас идет через мост – пешеходный в конце Ужуписа, где недавно построили новый микрорайон – и видит, как воды нашей Вильняле превращаются в изумрудный огонь. Вильнялечка это дело любит, ей только дай повод, хотя она и без повода может; хотя чего я вам буду рассказывать, мы все не первый день здесь живем. В такие минуты даже ничего больше делать не надо, достаточно стоять и смотреть. Чем дольше смотришь на этот речной огонь, тем больше в тебе станет жизни. Я имею в виду не то, что непременно проживешь очень долго, хотя и такое может случиться, но важно не это, а то, с какой силой, страстью и радостью ты теперь будешь жить. Но мальчик Римас, увидев зеленую воду, суетливо крестится и бежит так резво, что догонит не всякий спортсмен. Думает, задыхаясь: «Это было сатанинское пламя, я, наверное, страшно болен, и поделом, я слишком много грешил».

– Прямо сейчас, – говорит он, – пока эти двое, которые в сумме Маяк, сидят здесь рядом, бок о бок, в городе столько невероятных вещей происходит, что до утра не успею все рассказать. Только большинство этих наших чудес – впустую, потому что им не с кем случиться. Не то чтобы я намеренно делал из этого факта трагедию. Но трагедия неплохо справляется и сама.

По такому поводу Стефан поднимается с кресла и подходит к окну. Становится рядом, тоже прижимается лбом к ледяному стеклу. Говорит:

– По-моему, это честно. Недостаточно просто стать свидетелем чуда. Надо уметь его взять. Плакать о продолбаной жизни, кстати, совершенно нормально. Слезами ничего не исправишь, но лучше уж плакать, зная, о чем ты плачешь, чем никогда ничего не понять. И смерть не какое-то исключительно фатальное происшествие, а просто – ну, пересдача. Эта партия кончена, но будет другая игра.

– На самом деле я тоже так думаю, – кивает Иоганн-Георг. – Но какая разница, что я думаю, если чувствую ровно наоборот.

Рыжий кот дергает ухом во сне, и снова так выразительно, что всем, включая тех, кого послание не касается, становится ясно, что кот имеет в виду: «Ох, кое-кто сейчас у меня дочувствуется!» Обычно добродушие Нёхиси беспредельно, но котом, особенно спящим, он отлично умеет грозить.