Макс Фрай - Зеленый. Том 1

– Что просветленно примиряться необязательно – просто отличная новость. Наконец кто-то мне это по-честному вслух словами сказал.

– Ну так проблема не в этом. А в том, что ты делаешь со своим несогласием. И вот тут у тебя прокол. Ты, киса такая нежная, сразу жить рядом с этим отказываешься. А это – не разговор. Потому что когда ты позволяешь злу себя убивать, ты его возвышаешь. Ставишь его над собой. И над всем, что ты любишь. Как будто оно тут самое главное, а все остальное, включая твоих близких и ваши с ними удивительные дела – так, игрушки. Но это же вранье!

Я киваю. И отвечаю ей – неохотно, потому что терпеть не могу признавать свои слабости:

– Это я уже и сам понимаю. Просто справиться с собой не могу.

– На самом деле нормально, что ты не можешь, – неожиданно соглашается рыжая. – Неукротимая дурь отчаяния – твоя самая сильная сторона. Где бы ты сейчас был, если бы по всякому пустяковому поводу не приносил себя в жертву? Да, пожалуй, уже нигде бы и не был. Это в высших мирах с нами цацкаются, сколько положено, а здесь такие, как ты, если быстро не входят в силу, недолго живут. Слабость, с которой ты не справляешься, – просто обратная сторона твоей силы. Обычное дело, всякая палка о двух концах. Но этот конец пришло время рубить, пока от тебя не стало больше вреда, чем пользы. Поэтому подскажу метод. Когда тебя снова накроет отчаяние оттого, что в этом дурацком мире все устроено не так, как тебе кажется правильным, ты с этим не смиряйся, конечно. Больно тебе от несовершенства мира – молодец, дело хорошее, сиди, страдай. Просто держи в голове, что лечь и умереть – слишком простой выход. Для слабаков. Боль надо в себя вмещать. И спокойно жить дальше, соглашаясь – не с вызвавшим ее злом, конечно, а с самой болью. Боль от несовершенства мира это нормально. Невозможно, да и не нужно обходиться совсем без нее. И самое главное, это вопрос личной выгоды. Позволяя боли в нас помещаться, мы очень быстро растем.

– Так вот как теперь у нас выглядит личная выгода, – невольно улыбаюсь я.

И рыжая очень серьезно, без тени улыбки подтверждает:

– Да.

Снимает очки и снова смотрит на меня так внимательно, словно впервые увидела. И все, что я до сих пор считал собой, опять исчезает, а вместо него появляюсь я сам. Теперь-то понятно, что это никакая не смерть, а просто слишком сильное счастье. Отчасти даже знакомое мне по опыту. Человек, который уже неоднократно развеивался по ветру и клубился туманом, мог бы сразу это понять.

– Это тебе от меня подарок, – говорит рыжая. – В обмен, предположим, на кофе без сиропа и молока. Когда снова пойдешь вразнос, просто вспомни, как я на тебя смотрела. И все на свете сразу станет легко. Все ты сможешь – и вместить в себя боль, сколько бы ее тебе ни досталось, и согласиться с ней жить, и радоваться, как ни в чем не бывало. И причинивший тебе эту боль человеческий мир – жестокий, глупый, несовершенный – любить всем сердцем, как в счастливые времена.

– Даже немного обидно получить такой драгоценный подарок в обмен на кофе, который не сам сварил, – говорю я, былой, настоящий и совсем уж какой-то невообразимый будущий; кофе такая важная тема, что у нас получился на редкость слаженный хор. – Потому что я варю кофе лучше всех в этом городе. А возможно, и в мире. Я известный хвастун, но про кофе все-таки – чистая правда. Хотел бы я вас однажды им угостить!

– Ну так еще угостишь, – улыбается Эна; теперь я откуда-то знаю, что рыжую так зовут. – Никуда я отсюда не денусь, пока не закончу наши с тобой дела. Так, шкуру твою я спасла, уши не оторвала, на угощение раскрутила, проповедь прочитала, инструкцию выдала, подарок отдала, – перечисляет она, старательно загибая пальцы, словно только что научилась считать. – Осталось – что? А, ну самое главное! Встретить тебя случайно на улице и ужасно обрадоваться. И чтобы ты тоже от счастья до неба скакал, и хоть разочек до него реально допрыгнул. Но это потом. Не сейчас.

Она поднимается и уходит – крупная плечистая тетка в темной демисезонной куртке и трекинговых ботинках, а я молча смотрю ей вслед. Было бы очень неплохо сейчас разрыдаться от счастья и облегчения, и еще от чего-то такого, чему названия нет. Но я, во-первых, не знаю, как это делается, где у меня внутри специальный слезоточивый кран, чем его надо откручивать, и как потом снова перекрывать. А во-вторых, сижу в каком-никаком, а все-таки общественном месте. Люди сюда пришли выпить кофе, а не смотреть на зареванного постороннего мужика.

Поэтому, черт с ним, обойдусь без рыданий. Никогда хорошо не жили, не стоит и начинать, подсказывает саркастический внутренний голос. Это он сейчас красиво выступил, всегда бы так.

Поднимаюсь и тоже иду. Куда – да черт его знает, лишь бы идти. Чувствую себя как с утра – дурак дураком, то есть человек человеком. И одновременно – чем-то таким, чего сам пока не могу представить. Но недостаток воображения совершенно мне не мешает этой загадочной штукой быть.

На этот раз его натурально выдворяли на Другую Сторону силой; ну, как бы силой, понятно, что сопротивлялся он не всерьез, но обидно было совершенно по-настоящему. Очень не хотел вот прямо сейчас уходить. Как в детстве, когда только-только хорошо разыгрались, и тут вдруг появляются взрослые, тащат тебя обедать, или к врачу, или в гости. И как ни скандаль, не поможет, доиграть все равно не дадут.

Вот и сейчас не дали. Он только закончил скопившиеся за несколько дней дела, ввалился к Тони и, будь его воля, до утра бы на Маяке с ним сидел, потому что новостей накопилась какая-то чертова прорва, да и просто соскучился, словно не виделись год. Но воля была не его. Она никогда не была его – конкретно в этом вопросе, самом важном из всех. Не успели даже чайник поставить, как на пороге образовался Юстас из Граничной полиции, очень милый и очень вежливый, совершенно неумолимый, смерть-человек. Сказал:

– Откладывать дальше некуда, вы здесь уже почти восемь часов.

– Восемь? Да быть такого не может! – возмутился Эдо. Хотя и сам был в курсе, что провел дома – «дома»? серьезно?! – семь часов и пятьдесят с чем-то минут.

Он же только прикидывался беспечным балбесом, за которым надо присматривать, а на самом деле еще как следил за временем, буквально глаз от циферблата не отрывал. Справедливости ради, не столько из осторожности, сколько из желания зафиксировать новый рекорд, а потом говорить себе и другим заинтересованным лицам: «Года еще не прошло с моего возвращения, а я уже вдвое больше времени могу дома пробыть», – подразумевая, конечно: «Значит, постепенно привыкну и однажды смогу остаться тут навсегда», – хотя одно из другого совершенно не следовало. Никто ему такого не обещал.