Макс Фрай - Зеленый. Том 1

Он всегда был влюбчив – во всех смыслах сразу, но в этом особенно. Пока жил дома, из чужих шкур практически не вылезал. Всеми вокруг интересовался, всех подряд хотел перепробовать, то есть почувствовать изнутри. Но на Другой Стороне эта способность, в отличие от умения договариваться с приборами, его покинула, только изредка проявлялась в виде смутной тоски о недостижимой близости с незнакомцами, и тогда он мечтал, как было бы здорово хоть на короткий миг превратиться в девчонку на скейте, подвыпившего студента, уличного портретиста, строгую медсестру с птичьим профилем, веселого водителя мусоровоза, актрису с журнальной обложки, смуглого старика-циркача. Не вообразить, не придумать, а по-настоящему побыть таким человеком хотя бы пару минут. И если, к примеру, девчонка с утра разбила колено, пусть ее колено у меня тоже болит.

Был уверен, это просто причудливые фантазии вместо более традиционных эротических, легкий заскок, безопасный для окружающих бзик. А оказалось – память. Вернее, смутная тень памяти о том, что такое возможно и уже случалось не раз.

Вернувшись на Эту Сторону, Эдо мало что вспомнил об утраченном прошлом. Но это как раз нормально, в его случае вспомнить хоть что-нибудь уже великое чудо, так все компетентные специалисты ему говорили; собственно, до сих пор говорят. Ладно, чудо, так чудо. Такие, значит, теперь у нас чудеса – постепенно, вслепую, почти наугад извлекать из забвения фрагменты даже не столько давних событий, сколько былого себя.

Эпизоды прежней жизни всплывали в его памяти медленно и неохотно, обычно только после того, как кто-нибудь напоминал. Знакомых он не узнавал в упор, при этом былые чувства – любовь, восхищение, враждебность, симпатия, доверие, неприязнь, интерес, желание опекать – возвращались мгновенно, при первой же встрече, и, по свидетельствам старых друзей, совпадали с прежними, хотя изнутри поначалу казались вздорными, необоснованными, похожими на каприз. С практическими навыками было лучше всего – он регулярно обнаруживал, что умеет делать разные штуки, о которых прежде вроде бы даже представления не имел – выступать перед огромной аудиторией, управляться с моторной лодкой или усилием воли так замедлять падение, что оно становилось почти полетом. Но ничего хотя бы отдаленно похожего на внутреннее превращение в постороннего человека с ним пока не происходило. Да и желания такого не возникало: когда собственная жизнь в тебя едва помещается, становится не до других.

И вдруг ни с того, ни с сего этот навык восстановился – без сознательного намерения, без каких-то усилий, сам. И сразу же все получилось круто, всерьез, надолго, с такой полнотой погружения, как раньше, пожалуй, никогда не бывало; ну или просто не вспомнил пока.

Он же и правда не подражал Люси, не копировал ее поведение, не пересказывал услышанное наизусть, а, можно сказать, отчасти в нее превратился. Все это время болтал, как Люси, рассуждал и сочинял на ходу, как она, водил спутников Люсиными, а не своими любимыми маршрутами, даже кофе себе по дороге купил в ее вкусе, латте с миндальными сиропом, до сих пор был уверен, что согласится пить эту мрачную сладкую хрень разве что по приговору суда. И всю дорогу был, как Люси, в полном восторге от ерунды, которую нес, потому что – тоже, как Люси, ему самому такое бы в голову не пришло – явственно ощущал свою болтовню строительным материалом, из которого постепенно, шаг за шагом, слово за слово, кирпич к кирпичу возводится новая вечная тень этого старого юного города, новый прельстительный, сладостный, лживый, самый правдивый на свете миф.

Наконец, отшагав причудливыми зигзагами бог знает сколько улиц, площадей и дворов, они дружно рухнули в плетеные кресла летней веранды Ужупской пиццерии с видом на ангела-трубача и его соседа железного кабана, толстой цепью прикованного к велосипедной стоянке. Пряный яблочный грог, о котором знакомые рассказывали с благоговейным придыханием, примерно как о Тониных пирогах, действительно оказался на диво хорош. И как нельзя более кстати: только понемногу начав согреваться, Эдо осознал, как зверски за эту прогулку замерз.

Посмотрел на часы: ничего себе погуляли, уже начало десятого! Если звонить Каре и проситься домой, то прямо сейчас, иначе останусь без ужина, кухня в «Гусином горе» работает не то чтобы допоздна. Да и Кару совсем на ночь глядя неловко тревожить. И с Тони потом засижусь до утра, что само по себе неплохо – было бы, если бы я мог прямо там завалиться спать. Но это как раз совершенно точно нельзя.

Поставил на стол пустую кружку, собираясь поблагодарить за компанию и попрощаться, но в этот момент услышал далекий звук, обыденный и одновременно совершенно немыслимый, невозможный. То есть на самом деле, конечно, еще как возможный – дома, или в Берлине, в Таллине, в Цюрихе, в Праге, в Вене, во Львове, в паре десятков знакомых ему городов и в тысячах пока неизученных. В общем, практически где угодно, но только не тут.

Так и замер в нелепой позе, чуть приподнявшись, с нависшей над кружкой рукой. Показалось? Или действительно?.. Да ну, быть не может. Я же не Люси. За мной никогда не приезжает чертов трамвай. Или я так убедительно ею прикидывался целых два с половиной часа, что дежурные ангелы Небесной Канцелярии, ответственные за чудеса и знамения в городе Вильнюсе, нас перепутали? Ну и дела.

Когда трамвай неторопливо вывернул из-за угла, сверкая гладким зеленым боком в неярком свете уличных фонарей, Блетти Блис явственно побледнел – вот интересно, с чего бы? Вроде человек бывалый, профессиональный контрабандист, должен был навидаться этих невозможных пограничных трамваев больше, чем я обычных троллейбусов за всю свою жизнь.

Зато Янина восхищенно всплеснула руками:

– Ой, трамвай! Как ты рассказывал! А я, если честно, не верила. Думала, все остальное правда, но трамвай, который иногда заезжает в город с изнанки и может кого угодно туда увезти, все-таки сказка, ты его присочинил просто для красоты.

– Я и сам примерно так думал, – растерянно признался Блетти Блис. – Об этом трамвае много чего рассказывают. Но до сих пор никто из моих знакомых его своими глазами не видел, даже глубокие старики. Считается, вроде как домашний трамвай нашим людям тут никогда не показывается, он не за нами сюда приезжает, он – ловушка для людей Другой Стороны.

– Да ладно тебе, – усмехнулся Эдо, удивляясь собственному хладнокровию. – Почему вдруг сразу «ловушка»? Больно надо кого-то ловить. Ну вот, предположим, набили мы полный вагон уроженцами Другой Стороны – и что потом с ними делать? Куда это счастье девать? Мы же их не едим. Уж на что Ханна-Лора ужасная, но даже она за все семь своих жизней ни одной сироты с Другой Стороны не съела; впрочем, ходят слухи, что однажды, очень давно, по молодости, у кого-то отобрала кулек леденцов. Короче, отставить панику. Это же наша восьмерочка! От Старого ипподрома до Белой улицы, через весь центр. Не «ловушка», а приглашение. Можно сказать, счастливый билет. Короче, вы как знаете, а я этой удачей воспользуюсь. Как раз на вечер домой смотаться хотел.