Юрий Буйда - Сады Виверны

Анри и кучер Дени поклонились и вышли.

– Огюст… – Манон всхлипнула. – Боже, Огюст…

Муж бережно повел ее к выходу.

Я взял со стола книгу большого формата, которую перед смертью читал господин Боде, и с независимым видом направился к двери, гадая, что имел в виду маркиз, приказав разогреть печи…

Анна на удивление спокойно приняла весть о пожаре, сгубившем наши надежды, а вот предстоящий обыск ее встревожил.

– От них не спрятаться. Они знают замок от подвалов до флюгеров, а я – только несколько уголков. Если бежать, то сейчас!

– Помнишь Дикаря? Его зовут Дени, и в эти минуты он расставляет людей с ружьями по всему поместью. Не успеем пересечь двор, как нас подстрелят…

– Ты мог бы при помощи кисти и красок превратить меня в чумную…

– Они знают об этом и не попадутся на этот фокус. Но я могу нарисовать тебе родинку в половину лица…

– Родинку? Боже, Мишель, о чем ты?

– Глухонемая девушка – как ее имя?

– Полетт… ты хочешь превратить меня в Полетт?

– Для этого потребуется на время исключить ее из жизни – заманить в какой-нибудь темный угол, связать, заткнуть рот…

– И засунуть под топчан в ее чулане! Уж где-где, а там искать не станут. От нее же все нос воротят! Мадемуазель Вонючка – так ее все зовут!

– Ты знаешь, куда она выносит горшки?

– В бочку за каретным сараем. Она ставит горшки в тележку, спускается к сараю, моет их, а потом возвращается тем же путем.

– Кто за нею присматривает? Анри?

– Да, он умеет объясняться на пальцах. Но я тоже умею – мой младший брат родился глухонемым.

– Это опасно, Анна, но выхода у нас нет. Пока нет. Может быть, убийцу завтра же найдут, и тогда стражу снимут…

Анна взглянула на часы, стоявшие на столике в углу.

– Полетт вот-вот явится!

Она спряталась в гардеробной, а я устроился за столом в гостиной с книгой, позаимствованной у покойного старика Боде, и попытался углубиться в чтение.

Сделать это, однако, было нелегко. Тот, кто составлял этот манускрипт, жил в те времена, когда лошадь запросто могли назвать caballus .

Перевернув страницу с гравюрой, на которой красовался Жеводанский зверь, я замер, сразу обо всем забыв.

На гравюре, которая потрясла меня с первого взгляда, была изображена нагая девушка в окружении громадных псов, а на земле в луже крови лежала ее сестра. Именно так было написано под картинкой: «Несчастная Манон и ее сестра».

Но не изображение поразило меня, а дата – 1372 год. На титульной странице книги была поставлена другая дата – 1431 год.

По всему получалось, что автор создавал свой труд во времена Карла VII, а событие, о котором он рассказал, произошло в период правления Карла V Мудрого, спасителя короны Валуа.

Выходит, Манон водила меня за нос, рассказывая о жестокости мужа, который травил ее собаками и убил ее сестру. Если же допустить, что она не лгала, то ей не тридцать пять и даже не пятьдесят, а все четыреста – четыреста! – лет.

Четыреста!

Чушь и бред.

В дверь тихонько постучали – от неожиданности я вздрогнул и покрылся горячим потом.

Это была Полетт. Большой чепец, похожий скорее на капюшон, скрывал ее лицо. В руках она держала два чистых ночных горшка. Присев в полупоклоне, девушка бесшумно проскользнула в спальню и через минуту появилась вновь, уже с двумя полными горшками.

Как только за Полетт закрылась дверь, в гостиную влетела Анна.

– За ней! – крикнула она.

И мы последовали за Полетт, соблюдая все меры предосторожности.

Глухонемая собрала последние горшки, втолкнула тележку в маленькую дверь и спустила ее по узкому пандусу к лазу, у которого дежурил слуга с мушкетом. Он дважды хлопнул ее по заднице, второй раз – когда она вернулась к лазу. Полетт не обратила на него внимания. Она направила тележку в сторону кухни, свернула в длинный коридор, заканчивавшийся глухой стеной. Там, в тупике, она оставила тележку, сняла с веревки чистый передник и отправилась в свой чулан.

Щелястая дверь плохо закрывалась, и мы могли видеть и слышать все, что происходило в чулане. Полетт достала из шкафчика кусок сыра, хлеб, большой нож и бутылку вина. Но не успела приступить к ужину, как в коридоре послышались шаги.

Мы спрятались в нише.

Мимо нас прошагал Анри. Он без стука вошел в чулан.

Полетт встала, распустила шнуровку лифа, вытащила наружу груди.

Анри уже развязал штаны и ждал.

Когда Полетт повернулась к нему спиной и задрала юбку, он наклонился, взял в руки ее груди и без спешки вошел в девушку.

За все это время Полетт и Анри не обменялись ни словом, ни улыбкой, словно были не живыми людьми, а механическими куклами Вокансона.

Я взглянул на Анну – лицо ее окаменело.

Наконец Анри вышел из чулана и скрылся за углом.

Полетт засунула груди в платье, села за узкий столик и стала жевать сыр, запивая его вином. Лицо ее ничего не выражало.

– Сейчас, – сказала Анна, протягивая мне веревку. – У тебя платок с монограммой? Тогда засунем ей в рот чепец.

Она толкнула дверь, я шагнул к Полетт, рывком развернул ее лицом к двери и стал связывать руки за спиной. Девушка замычала – звук оказался громче, чем я мог предположить, и мне пришлось закрыть ее рот рукой. Она укусила меня в ладонь и попыталась вырваться. Полетт была довольно сильной и гибкой, а я не хотел причинять ей боль. Она лягнула меня, вырвалась, уронив чепец, но тут подоспела Анна. Левой рукой она схватила Полетт за волосы, быстрым движением перерезала ей горло ножом, опрокинула на пол, навалилась, потянула с топчана тряпье, накрыла девушку и держала, пока та не перестала сучить ногами.

– Все, – хрипло сказала Анна, отпуская Полетт. – Постой у двери.

Я выглянул в коридор, прислушался – в замке было тихо.

Анна сняла с девушки платье и башмаки, подняла ее чепец. Потом мы завернули Полетт в тряпье, с трудом затолкали тело под топчан, задули свечу и вернулись в мои апартаменты.

В туалетной комнате я вымыл Анну с ног до головы, а холодной водой вымылся сам.

В постели Анна прижалась ко мне и замычала, замычала, содрогаясь всем телом.

Я молча гладил ее по голове, пока она не затихла.

Утром я превратил ее левую щеку в сплошное родимое пятно, Анна надела платье, чепец и побежала вниз, к тележке с чистыми горшками.

Руссо, Гёте и Иоганн Мартин Миллер научили нас чувствовать и страдать, но никто еще не рассказал читателям, как правильно носить муки нечистой совести.

Перебирая в уме события минувшего вечера, я раз за разом приходил к выводу, от которого мне было не по себе: мы были вынуждены поступить так, а не иначе, и что случилось, того не воротить, словом, что сделано, то сделано.

Мы не хотели убивать эту девушку, но если кто и заслуживал упрека, так это не Анна, а я. Действуй я решительнее и ловчее, ей не пришлось бы убивать Полетт. Уж коли на то пошло, это я должен был полоснуть Полетт ножом по горлу, а не Анна, это я виноват в смерти несчастной мадемуазель Вонючки. Да и не могли мы поступить иначе, в противном случае Анна попала бы в лапы Дени, сам вид которого красноречиво свидетельствовал о его характере и наклонностях.