Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы

Говорят, они сначала переворачиваются: едят спиной вниз. Эта — нет. Тормозит, открывает пасть, ждет.

Я вхожу и сажусь.

Хлопает дверью акула, плывет сквозь темные улицы, сыплет искры, молотит хвостом.

Пассажиры у мерзлых стекол горбятся, моргают глазами. Усыпляет их акула, укачивает, переваривает добычу. Растворяются в желтом тумане подневольные сонные лица.

Хоть бы кто-нибудь взглянул на меня — неужели и я растворяюсь?

Нет, уверен, что нет. И твердо решаю: никогда, никогда, что бы со мной ни случилось, сколько лет бы мне ни исполнилось, никогда у меня не будет такого покорного лица и такого вялого взгляда.

Опять остановка, и снова открывается зубастая пасть. Еще один тусклый взгляд, еще унылая тень.

Ты ослеп, наверное, мальчик? Или начал уже растворяться? Погляди на нее еще раз.

Да, я ослеп! Разве можно так ошибаться? Не унылая и не тень!

Входит девушка — нет, входит ангел, видение из блаженного сна.

Совершается чудо: она садится напротив, лицом ко мне.

Но нельзя же так на нее глазеть, это может ее обидеть. Я пытаюсь отвести глаза в сторону, но они не желают слушаться. Паутинка досады омрачает ее лицо. Умоляю, прости мне невольное нахальство.

Очень глупо я, наверное, выгляжу — настолько, что она улыбается. Так легко, чуть заметно, и это счастье, помилование. Как же она добра.

И трамвай-акула добреет — начинает выпускать пленников, и они по одному разбегаются. На меня нападает страх — скоро ведь и она выйдет.

Как же быть? Который час, девушка? Или — разрешите вас проводить? Такие интересные и совсем одни?.. Разве можно к ангелу — с пошлостями.

Мы уже на окраине где-то, может и за городом. Две старушки, одинаково сгорбленные, направляются к выходу, и акула их выплевывает в сугроб.

Мы вдвоем. Она смотрит приветливо, но и с жалостью и все так же легко улыбается. Да нет, я сошел с ума. Она смотрит мимо меня, улыбается собственным мыслям.

Вот он, страшный момент. Она поднимается. Пойти вслед за ней? Разве можно преследовать ангела?

Она подходит ко мне. Останавливается. Глаза смотрят грустно и ласково.

— Нам пора выходить.

Прорезь бритвой в сознании, на мгновение — неспокойно и больно. Почему так уверенно, без тени смущения, обращается ко мне, незнакомому? Тон почти деловой, бесстыдный, будто она на работе. Так, наверное, говорят проститутки. (О, дурак, да ты разве их видел?) Чушь. Она совершенно неопытна, уж настолько-то я понимаю. Может, это ее врожденное или, хуже того, — тайное свойство всех женщин?

Тропинка. Снег скрипит под ногами, и снег в небе заметает луну.

Сзади — страшное.

— Не надо оглядываться. — Она берет меня под руку, робко и вместе с тем по-хозяйски.

Я не слушаюсь, не могу удержаться — оглядываюсь. Акула взбесилась. Бросается дико вперед, летит к повороту. Бьет хвостом, взмывает над рельсами — и падает под откос в темноту. Искры, вспышка — и темнота.

— Не оглядывайся больше, пожалуйста! — Она крепче на меня опирается, и сквозь варежку, сквозь рукав, ощущаю чудо прикосновения. Распускаются цветы на снегу, и луна сыплет с неба на нас не снежинки, а серебряные цветы.

Но водитель… ведь там был водитель!.. — подозрительность и страх просыпаются в моем сердце.

— Я не знаю, не могу объяснить… не умею словами… ты потом сам поймешь, — на лице ее лунный свет и покой, — это нам все мерещится… ну как в кино… поверь мне сейчас, пожалуйста.

Как она беззащитна в смущении — нежность режет мне сердце. И опять — цветы на снегу да впереди, близко, желтеют теплые окна.

— Нам нужно скорее идти, мы опаздываем. — Она отгибает рукав, глядит на часы, и снежинки садятся на нежную кожу. Я сдуваю их, снимаю губами, и она улыбается покойно и добро, будто это — детская шалость, а я шалею от счастья.

Вот и дом.

Полутьма и громкое тиканье, и желтые пятна блуждают над чем-то ярким. На него нестерпимо смотреть. Укол боли и страха. Электрический шок. Я попал внутрь больших часов и теперь стану их колесом, шестеренкой с зубцами, желтым пятном, буду вертеться и тикать среди других пятен. Шарахаюсь к двери, в лицо из щели — мороз. Меня ласково берут за руки. Страх уходит.

— Не пугайся… здесь живут мои родственники.

Улыбаются желтые пятна, мне кивают, здороваются. Над столом на цепях лампа, бахрома из зеленого бисера. А под ней то самое, страшное, яркое и пугающее — режет глаз, снова больно и страшно. Но сквозь боль — какое оно красивое.

— Не пугайся, это Игра. Ее дедушка привез из Германии.

Это очень похоже на карту, но не карта… О, ужас: оно настоящее! Это просто Земля. Как, оказывается, ее вид опасен для глаз — приходится щуриться. Но зато как красиво, какие яркие реки, бирюзовые и голубые, какая звонкая зелень полей, и все мелкое, будто глядишь с самолета.

Я смотрю, от яркости слепну, моргаю. Все ждут от меня чего-то. Тяжелая пауза.

— Как она называется?

— Никак… просто Spiel, Игра.

Слева — тощий мужчина, высокий и лысый, птичий клюв вместо носа. Целится длинным кием в серого уродца на карте, продвигает его через мост, и мост тут же рушится в реку, нарисованный мост в акварельную реку. Отдает биллиардный кий мне.

— Юноша, нашей Игре не хватает горячей крови. Вы счастливчик, — он косит глазом правее меня, и она опускает взгляд, — вы счастливчик, и вы — король, ваша фигура в углу.

Вот так король… ха-ха, это же просто матрешка…

— Смелее, ваш ход, счастливчик!

— Я не знаю правил Игры.

— Оттого-то вы и король, те, кто знает правила, — пешки. Ваши правила — ваше чутье.

За моей фигурой река, дальше серые полосы, и еще что-то темное, скучное, но зато чуть поодаль — зелень, может быть, лес, может — поле, зелень звонкая, яркая, меня тянет неудержимо туда.

Карта вдруг исчезает, я вижу цветы и травы и вдыхаю их аромат, на пологом пригорке тень облака тихо плывет по траве. Мы вдвоем и держимся за руки, она смотрит на облако вверх, заслоняясь от солнца ладошкой, ветер треплет легкое платье.

Я тянусь к матрешке кием, и она превращается вдруг в шестирукое клыкастое чудище, и в каждой из рук — по кривому стальному мечу.

Мы опять на лугу. Не могу удержаться — касаюсь смуглой кожи плеча губами, но она чего-то пугается и резко отстраняется от меня.

— Любезнейшая племянница, — ржаво скрипит клювоносый, — потрудитесь помнить о правилах!

Я хочу одного: сейчас же вернуться туда, на луг.

Толкаю кием свое чудище, оно прыгает резко вперед, но до зелени добраться не может, застревает, давит серые пятна и размахивает мечами.

Темнота, грохот, свист, запах гари. Под ногами качается пол.

— Что же, для начала неплохо, — довольно ворчит клювоносый, — вот что значит горячая юная кровь!

Черные точки и черточки суетятся муравьями на карте, моя же фигура проползает немного вдоль серых полос и становится снова матрешкой, с плоским бабьим лицом и в цветастом платке.