Коллектив авторов - Они придут из ниоткуда

Она смешно передёрнула лопатками, так, что немедленно захотелось погладить по спинке, но Давид понимал — рано.

— А Алёна Ивановна — точно что из каменного века, — продолжала девочка, ободрённая его сочувствием. — Мама говорила, что и в её молодости она тут сидела.

— Так сколько же ей лет? — почти натурально удивился Давид.

— Да кто же знает? — Девушка пожала плечами. — Восемьдесят, наверное. Или больше.

Ну да, для неё что шестьдесят, что восемьдесят — всё одно глубокая старость. Зова эта малышка всё равно не слышит, смертным не дано.

Давид ещё немного с ней потрепался, деликатно и в меру загадочно, взял номерок телефона с прицелом на будущее (только не спешить, ради всего святого, по виду неясно, закончила ли она хоть школу) и проводил к подъезду. Перед старухой он всё равно засветился, чего уж, и стоило подчеркнуть миролюбивые намеренья. Давид знал, что выглядит вполне… не то чтобы тюхой, но располагающе. Как студент, ага. Не ботаник, но и не хулиган. Как раз такой милый, в меру шкодливый еврейский паренёк, который любит маму и лет через пять-десять обещает стать хорошим семьянином. Если ничего плохого не случится, конечно. И кому интересно доискиваться, что плохое случилось в сорок втором, в парке того самого университета, где он действительно учился на биолога.

Старуха стучала спицами, не сбиваясь с ритма, одновременно успевая точить лясы с кумушками-соседушками, но быстрый острый взгляд говорил: всё замечено и учтено.

Самым разумным было бы сейчас развернуться и уйти. Но… держась от своих подальше, Давид скучал. Иногда. Общество людей было ему приятно, но иногда хотелось просто поболтать с тем, кто не скажет: «Да врёшь, не можешь ты этого помнить, тебе двадцать два от силы». И не надо будет сбивчиво выкручиваться насчёт любви к истории и бла-бла-бла. Но душевная беседа с Бессмертным могла плавно — или внезапно — перейти в поединок, а поединков Давид не любил. Морщился, упаковывая гладиус в чехол для теннисных ракеток или в длинную спортивную сумку. Морщился, но упаковывал. И навыки поддерживал, потому что… В общем, той чёрной, обречённой колонны, в которой брела на убой и его семья, и семья рыжего Ицыка Фельдермана, и Кацы, и Шольта… той унылой колонны хватило с него на всю грядущую вечность. Выбираясь из едва закиданной землёй страшной ямы, он думал только о том, что больше никогда не будет бараном, покорно бредущим на убой. Эта единственная мысль, пожалуй, уберегла его от безумия. Он вцепился в неё, как в спасательный круг, как в мамкин подол, как в распоследнюю соломинку. Объяснить — почему именно эта мысль? Если ты лез из могилы по телам мёртвых родных, друзей и просто знакомых через улицу, то объяснять ничего не надо. А если не лез — не тебе спрашивать.

Он поймал себя на том, что невольно стиснул кулаки и тянет воздух сквозь сжатые зубы. Заставил мышцы расслабиться.

Давид и сам не понимал, почему вид мирно вяжущей носок старухи-Бессмертной вызвал в нём такую бурю. Да может её в тринадцатом веке спалили как ведьму, потому что ведьма она старая и есть и всех достала своим брюзжанием.

Старуха едва заметно кивнула, со значением. Давид склонил голову в ответ и демонстративно, вразвалочку, направился в арку. За домом — он заметил, когда распускал по пути павлиний хвост перед Нелей — был участок, обнесённый жестяным забором под стройку. Никакого движения за этим забором не было. Должно быть, что-то затевалось, да деньги кончились. Бывает.

Зато там, внутри, можно спокойно пообщаться. Святая земля надёжнее, но до ближайшей церквушки три остановки трамваем. Да что она ему сделает, а? Никакого оружия при ней: в вязание меч не спрятать, даже самый короткий. Ещё совсем светло, но если старуха его испугалась, то просто не придёт.

Но она пришла минут через десять. Кряхтя и причитая, пролезла в ту же дыру, что и Давид.

Он ещё раз зорко оглядел сгорбленную фигуру. Нет, всё тот же узелок с недовязанным носком на леске и ничего более.

— Ты что ж, сынок, бабку старую решил тревожить-то, а? — Она держалась настороженно и ближе к заборной дыре, чем к Давиду. Страх vs любопытство, типичная картина. Любопытство побеждало по очкам. — Рази ж я могу козой скакать и всякими железяками размахивать, сам посуди, касатик? Это ж только народ смешить.

Давид засмеялся. Она безопасна.

— Не надо скакать, уважаемая, я мирный. Давид меня зовут, я просто поговорить хочу.

— И о чём же? — старуха подошла на полшажка.

— Видите ли… э-э-э…

— Алёной Ивановной крестили, — чопорно представилась бабка.

— Видите ли, Алёна Ивановна, этот город — мой родной. Я в нём не был лет шестьдесят, а вот недавно ностальгия замучила, решил приехать.

Это была правда. Бессмертие — неплохая штука, но если живёшь среди людей, то рано или поздно количество прощаний настолько превышает количество встреч, что становится невмоготу. Качественный скачок. Давид по меркам своего вида был ещё очень молод, вековой юбилей только через два года, но уже чувствовал, как тоска подкатывает к горлу. Его наставник, почтенный Арье Лейб, говорил, качая головой: «У тебя слишком чувствительное сердце, Додик. Это не доведёт до добра». И он же посоветовал съездить домой. Дескать, увидишь, как всё изменилось до неузнаваемости, попустит.

Не попустило. Потому что в этом богом забытом городишке не изменилось ничего. Разве что стали выше деревья да в том проклятом парке появилась чёрная стела с именами. Давид нашёл там всех своих и чуть не завыл. Дома, дворы, гостиница «Рассветная», памятник всесоюзному старосте Калинину, которому студенты-железнодорожники регулярно вкладывали бутылку из-под портвейна в рассудительно подставленную длань… Всё это осталось точно таким, как помнил Давид. Да, построили гробину хрустальную на центральной площади — торговый центр, может, и ещё что-то в этом роде. Но все эти новшества настолько не вписывались в интерьер, что просто не воспринималось зрением.

— И как, попустило? — куда более миролюбиво спросила старуха, неуловимо напомнив учителя Арье Лейба.

— Нет, — признался Давид. — Вещи на местах, вот что плохо.

— А людей нет, — понимающе кивнула Алёна Ивановна. — Ни детей, ни внуков, ни памяти о тебе…

— Точно, — не без облегчения выдохнул Давид. — Такое чувство, как и не жил никогда.

— Пройдёт, касатик. — Старуха пристроилась на шлакоблочной плите и машинально потянула вязание из кулёчка. — Всё пройдёт. Сотрётся, смоется, перемелется.

У неё был скрипучий, как мельничное колесо, голос. Давид сел рядом с ней. Хорошо, что они поговорят.

— А сами вы, Алёна Ивановна, сколько живёте? — Он знал, что такие вопросы можно счесть невежливыми, но… в крайнем случае, извинится.