Коллектив авторов - Бесконечная история

— По зелёной паполоме, по мягкой мураве одолень-трава цветёт, русалий узор, верный.

Салкэ не поняла слов, но смотрел старик одобряюще. И люди вокруг зашумели, придвинулись ближе, подхватили, повторяя эхом: «верный… русалий… одолень-травы цвет». Княгиня Всеслава оглянулась на Салкэ, нахмурилась, вернулась взором к старику:

— Коли сушь на земле, то воля Божья, — но Салкэ расслышала сомнение в голосе свекрови.

— Твоё слово, княгиня. Твоя власть. Сгорит земля, не родит, — старик возвысил голос, обернулся, воздев руки, словно призывая всех в свидетели своих слов. Народ снова зашумел, ворчливо, угрожающе. Сейчас княгинь окружало плотное кольцо людей. Гридни переглядывались, прикидывая, смогут ли сдержать чернь. Муж и свёкор с боярами были далеко впереди, отсечённые толпой. Малый ножик у пояса, в кожаном кошеле, другого оружия у Салкэ не было. Вытянула тихонько, спрятала под длинным рукавом.

— Что же делать? — голос Всеславы звучал растерянно, пальцы комкали край длинного рукава. От всегдашней спокойной горделивости не было и следа.

— Будто сама не знаешь. Петь да плясать, пахать да катать. А там и рожать. — И опять Салкэ не поняла сказанного. А старик ещё раз мазнул по ней взглядом, дерзко, как по ровне, отступил на шаг, другой и вдруг исчез, проглоченный толпой. Люди снова притихли, слышны стали окрики дружины, расчищающей дорогу князьям.

Уже на крыльце терема Всеслава обернулась к Салкэ, улыбнулась невестке:

— Пойдём-ка в мою светлицу, Настасьюшка. — Боярыни понятливо приотстали.

В княгининой дневной светлице пахло душистыми травами, лавки были обтянуты бархатным узорочьем. На высоком ларе стояло ясное зерцало в ладонь размером, не медное, не бронзовое — из горного хрусталя на серебре, ценности великой. Образа в красном углу, на рушнике, расшитом золотым да алым шёлком. Под образами небольшой стол, на котором уж накрыто было угощение: ургенчские и романские сласти, меды, ягодные взвары. Ярославна прошла к столу, на ходу расстёгивая золотые наручи на запястьях, выпуская на волю широкие рукава с галицким узором. Тонкая резьба на наручах представляла благочестивые сцены. Девка сунулась было помочь княгине, та шикнула на неё, прогнала прочь. Сняла все украшения — наручи, венец, бармы с затейливой сканью — ликами святых покровительниц, Ефросиньи, Елены и Натальи, витые звонкие усерязи с крестчатым рисунком. Достала из-под сорочки кипарисовый крестик в оправе из золотой проволоки, сняла и его. Посмотрела на кольца, унизывающие пальцы, сняла одно, с надписью на незнакомом языке. Салкэ глядела во все глаза. Сообразила: медленно вытянула из-под рубашки свой крестик, сняла, подала княгине. Всеслава оглядела невестку — убор на Салкэ был повседневный, с цветами да птицами — кивнула. Бережно уложила всё убранство в резной ларец, защёлкнула крышку на висячий замок. Скинула верхнее платье, оставшись в сорочке да лёгкой понёве без рисунка. Встала на лавку, поставила ларец под образа, перекрестилась, пошептала что-то, будто сокрушалась или прощения просила. Осторожно потянула концы рушника, укрыла ими иконы вместе с ларцом. Спрыгнула с лавки и, наконец, заговорила:

— Мало снега этой зимой было, совсем мало. Морозы лютые, а снега мало. Вы-то с Владимиром уже к Святой неделе приехали, не застали зимы. И теперь дождя нет и нет. А люди ждут, волнуются. — Посмотрела значительно.

Салкэ подождала, не скажет ли Всеслава ещё чего. Та молчала, в лице снова была растерянность, как при разговоре с волхвом. Тогда Салкэ тряхнула головой и решительно проговорила:

— Прости, матушка княгиня, не разумею я твоих слов. У нас, когда степь горит или саранча с полудня налетает, хан собирает воинов в круг, велит каму бить в священный бубен и призывать милость Тенгри — Вечного Синего неба — и богини Умай. Но здесь другие обычаи. Поведай мне.

Всеслава ещё помедлила, вздохнула. Спросила невпопад:

— Всё ли у вас ладно с Владимиром? — И тут же махнула ладонью, показывая, что можно не отвечать:

— Сама вижу, добро живёте.

Салкэ молча кивнула.

— Обычай… — приступила наконец к делу Всеслава. — Обычай у нас есть, издревле. Русальи пляски. Когда поля вспаханы, а дождя нет и нет. Собираются люди, мужи и жёны. Ставят по углам поля столбы резчаты с обликами звериными. Готовят пир богатый. Костры жгут всю ночь. Рубашки со старыми узорами надевают. Наручи да гривны серебряные, чаши да черпала тож, вода золота не любит, то Ярилы знак. Гудят в гудки, в козы, на гуслях и свирелях играют. Пляшет-вертится вила-русалка, дева княжеского рода, мужа не знавшая. Поёт. И все поют и кричат.

Всеслава замолчала, осторожно потянулась к Салкэ, взяла за руку. Пальцы её чуть подрагивали. Салкэ поняла, что надобно отвечать.

— Я и песен ваших не ведаю, да можно бы научиться. Но ты сама, матушка княгиня, сказала: дева, мужа не знавшая.

— То Твердислава сможет, четырнадцать зим ей минуло, пора. — На имени дочери голос княгини потеплел. Салкэ наугад спросила:

— А что князь должен сделать? — и попала, пальцы княгини сильнее стиснули её ладонь.

— Князь Владимир молод, силён. Он поле пройдёт, борозду обновит. Вспашет да засеет. А потом… после, ну… после всего. Должен он над тобой потрудиться, как пахарь над пашней. Семя в землю бросить. Понимаешь?

Салкэ закусила губу, чтоб не улыбнуться, опустила глаза долу — не углядела бы свекровь насмешки в невесткином взоре. Велика задача — с мужем в опочивальне лечь. Знала бы чопорная Всеслава, как сынок её каждую ночь так-то трудится. Сама-то Ярославна строга да холодна, ровно божья невеста. Наверно, неделю готовится к такому тяжкому подвигу, да потом ещё неделю отдыхает. И как они с Игорем только сумели пятерых сыновей да трёх дочерей родить.

Перемогла рвущийся из губ смешок. Почтительно, постно проговорила:

— Я готова. Коли надо по обычаю.

— Да? Это хорошо, что ты так… не боишься, — удивлённо-растерянно ответила Всеслава. Неужто правда ждала, что невестка откажется? С чего бы это? И чего бояться родного мужа?

Княгиня отпустила руку Салкэ, встала. Кликнула девку. Велела подать какой-то «симарглов короб». Девка поклонилась, метнула в Салкэ любопытный взгляд, выбежала из светлицы.

— Да, ещё… Понёву эту в церковь больше не надевай. Слышала, одолень-траву в узоре разглядел старый Горазд. До Феодора-попа быстро слух дойдёт.

— Нет там никакой одолень-травы. Отцов подарок, из дальней страны. Пять лун на восход надо караван гнать. Никто в той стране и не ведает здешних поверий.

— Да знаю я, — отмахнулась Всеслава. — Да только теперь пойдёт в людях: княгиня Анастасия в Божий храм русалью понёву надевает, сам Горазд сказал.

Вернулась девка, притащила большой короб, весь разрисован невиданными цветами, птицами да крылатыми змеями. Княгиня снова отослала её, откинула узорчатую крышку, вынула серебряный убор: широкие наручи, гривну витую, усерязи с яблоками, два пояса с круглыми бляхами. С блях скалились волчьи морды. Салкэ погладила их, провела пальцами по лбам, скулам, оскаленным пастям: приветила тихонько свой родовой знак. Ведь от волков произошёл народ сары. Она вспомнила посох в руке старика, с таким же навершием. Видно, и северяне вели свой род от них, от волков.