Мария Токарева - Голод Рехи

Тот подбирался все ближе. Хотя, наверное, это ящеры в горах оплакивали разоренное гнездо, если они вообще умели скорбеть. Да здесь весь мир оплакивал себя, просто никто не слышал его тихий протяжный стон. Все путали его с кличем войны. Но здесь, в этой сумрачной обители смерти, Рехи уловил что-то другое: не ярость и помешательство, а именно предельную скорбь. Только чью? Свою или Двенадцатого? Свою и Двенадцатого. А что уж там говорил Митрий о преданном долге Стражей и прочем — неважно. Это могущественное существо страдало, как и Ларт теперь. «Если ты тоже страдаешь, почему не пускаешь к себе? Почему не поможешь нам?» — без привычной злобы подумал Рехи. Он ненавидел Двенадцатого, но когда-то раньше, ведь теперь весь мир остановился.

Ничто не имело значения, особенно когда Ларт на рассвете алых сумерек очнулся и прохрипел:

— Рехи… Кто еще мне такое говорил… Рехи… Знай! Просто знай! — он вцепился в запястье и уставился прямо в глаза — ясно, пристально, надрывно. — У меня все разрушилось не от этого мира, не от Двенадцатого. Все разрушилось, потому что я не любил своих полукровок, я презирал их. А тебя полюбил… Как друга, как брата, как соратника… Как безумца, с которым мы шли к одной общей цели! Ты должен дойти. За это я умираю! И ни о чем не сожалею.

— Л-ларт…

Рехи согнулся от приступа кашля, он выплевывал пепел вместе со своей болью, а чудилось, что выхаркиваются ошметки легких и души. Как же невыносимо! Как страшно, страшно. Страшно! Все тело пробирал невыносимый озноб, одновременно накатывали волны жара, как в долине гейзеров.

Ларт погрузился в тяжелое забытье, он уходил, почти растворялся. Но Рехи все еще казалось, будто он что-то упускает, какую-то важную деталь: «Если я Страж Мира, то для чего все эти линии? Для чего вообще все? Что еще ими можно изменить? Только для убийств? Да? А Сумеречный умеет иначе, я же знаю, что умеет. Эй, Сумеречный! Где ты теперь? Почему не помогаешь, Страж? Почему не исцеляешь? Только истории умеешь рассказывать, Страж? С-с-страж. Я тоже Страж».

Странная мысль пронзила и заставила встрепенуться. Кашель отступил, как и ледяной мрак, из которого тянулись руки сотен мертвецов. Рехи вновь балансировал на грани неверия и невозможной надежды. Хотя почему же невозможной? Камень невелик, но он тверд, как и высокая гора — так, помнится, рассказывал старый адмирал, а заканчивал свою побасенку моралью, что даже незначительный житель деревни способен на значительные дела. Вот он, самый последний и самый незначительный житель своей деревни. Камень и гора. Гора — это Стражи Вселенной. Но что если камень — это Стражи Мира? Не крылась ли в их способностях уменьшенная копия той мощи, что таили в себе старшие братья по проклятью?

Рехи огляделся и закрыл глаза, выравнивая дыхание. Он старался нащупать линии мира, вспоминал сон жреца в лиловом одеянии, искал ускользающие тайные знаки в том, что вершилось вокруг. И не находил. Линии опять не поддавались, вернее, мелькнули пару раз, чтобы обезоружить своей мерзостью. Такие гадкие, такие скользкие и темные. Они не годились ни для чего, кроме разрушения. Прогорклая тухлая кровь, лежалая мертвечина — вот что они напоминали на ощупь и по запаху. С их помощью явно не удалось бы никого исцелить. «Лойэ заштопала мою рану. А линии похожи на нити, правда ведь? Правда? — твердил себе Рехи, не оставляя попыток найти выход. — Только у нее нитка была своя, она унесла ее из деревни, а не искала вокруг. Своя… Своя нитка».

Рехи вытянул руки и направил едва ли поддающуюся контролю силу на самого себя, он искал что-то в себе. Что-то светлое, что-то более сложное, чем пресловутый голод. Все сложнее голода, намного сложнее. Или проще. Голод жизни сменился другим голодом — необходимостью сохранить жизнь друга. Но слова не имели значения, когда на пальцах затрещали незримые искорки, когда вокруг рук показались сплетения чистых линий. Вот они! Рехи верил, что именно так работала настоящая сила Стражей.

Он потянулся линиями к ране, и ее края начали постепенно опадать. Постепенно уходил страшный набухший гноем и сукровицей мешок, превращаясь в багряный ободок, как в первые минуты после ранения.

«Работает! Работает!» — выдохнул Рехи, но одновременно до крови прокусил губу изнутри: линии начали причинять ему ощутимую боль, они забирали энергию из его тела. Кожа на руках покраснела, кое-где на ней появились первые волдыри. Линии жгли, как раскаленные кнуты. Но так надо, иначе нельзя, и Рехи забыл о себе, отчего линии засветились ярче и ярче. Если и не дождались они чудес от мира, если и не заслужили прощения, то приходилось самим добиваться, самим творить чудеса.

— Ларт. Все-таки придется вытащить стрелу, — решительно сказал Рехи, когда заметил, что исцеление остановилось.

— Не трогай! Умоляю, не трогай! — встрепенулся Ларт. Но, кажется, уже не звал его ящер из страны вечной ночи, уже не тянули обугленные руки полукровки из деревни.

— Ничего, ничего, потерпи…

Рехи бормотал, бессмысленно, болезненно, мешая уговоры с угрозами и утешения с обвинением мира и самого себя. Он упрямо вцепился в край раны уже руками, а не линиями, и вытаскивал наконечник стрелы неумелыми пальцами. Пару раз приходилось прижимать руки Ларта, он сопротивлялся и умолял добить, кричал, бился, но Рехи заставил его закусить рукоять меча.

— Нет, больше никто не умрет! Больше никого не отпущу! — исступленно говорил он, когда нащупал в недрах пульсирующей плоти обломанный наконечник стрелы. Наверное, Сумеречный Эльф сумел бы лучше, иначе, без причинения новых мучений. Но он не пришел на помощь, никто не пришел, и Рехи справился сам.

Хлынула кровь, когда посторонний предмет наконец покинул безвольно распластанное тело. Ларт на мгновение весь сжался, а потом замер. Живой, все еще живой. Хорошо. Все внимание Рехи сосредоточилось на краях раны. Он не знал, в какой последовательности надо исцелять. Но теперь незнание не мешало, ничто не мешало. Рехи упрямо свивал линии, призывая всю мыслимую и немыслимую силу воли.

— Твои ладони… — пораженно выдохнул Ларт, слишком слабый, чтобы противиться. И к лучшему. Ладони… Рехи скривился: ладони — это лишь малая часть. Острая боль прорезала его руки до самых локтей, линии выпивали жизненную силу из Стража, чтобы передать ее другому созданию. Но Рехи ни о чем не жалел в тот миг, не боялся даже остаться совсем без рук. Он наконец-то преодолел беспомощность.

И даже когда с губ сорвался собственный мучительный крик, Рехи не заметил этого: ничего, пусть тело протестует, пусть стонет. Он видел только медленно сходящиеся края раны Ларта, его Ларта. «Я тоже тебя полюбил! Как брата, как друга, как безумца…» — отвечал безмолвно Рехи, и ответ пульсировал в каждом новом ожоговом волдыре на его предплечьях. Линии не ведали пощады, но среди черных веревок не нашлось источника, из которого бы они сумели черпать силу. И Рехи радовался, что подошел он, неправильный, озлобленный пустынный эльф. Подошел для чистых линий нового мира.