Мария Токарева - Голод Рехи

Помнится, таким впервые предстал на пустоши Сумеречный Эльф. Зато на стенах изображались создания с золотыми крылами. Семарглы, сородичи Митрия. Или кто-то еще… А кто еще крылатый? Все выдумки, будто они высшее благо. И Рехи — выдумка.

Из-за отвратительно приторных голосов пропал аппетит, кровь едва не выплеснулась обратно. Хотя нет, не от голосов: просто Рехи задел повязки и слишком резко приподнялся. Голова закружилась, мир вокруг навалился смутно знакомыми очертаниями странного помещения с покрытыми сажей стенами. На них слишком ярко горели золотые крылья сородичей Митрия.

Рехи шумно потянул воздух и вытянулся, безуспешно стремясь привести мысли в порядок. Окружение мчалось на него преувеличенной нереальностью. Постепенно зрение прояснялось, зрение, но не разум. Колыхались видения и образы, что-то из прошлого сопрягалось с настоящим, сталкивалось и крошилось невнятными картинками. «Да это тот зал, где король совещался с адмиралом и жрецом о начале войны», — наконец-то вспомнил Рехи, отчаянно морща лоб.

Он лежал на спине на шкуре мохнатого ящера, вытянув руки вдоль туловища. Сначала ему показалось, что от кистей остались обрубленные культи, но вскоре пальцы напомнили о себе при попытке пошевелить ими. Боль оглушала и выбивала обратно в спутанную пряжу. Пряжа… Он же не знал и этого слова! Эльфы в его деревне не умели прясть, забыли древние секреты предков. Все раскалывалось и смешивалось поднятой со дна взвесью.

«Нас будут помнить!» — шептал или кричал кто-то. Может быть, Ларт? Или лиловый жрец, или Двенадцатый? Или еще сотни голосов прошлого мира, разрушенного кочевья эльфов, сожженной деревни полукровок. Помнить — единственное преимущество живых перед мертвыми. Но помнил их всех один Рехи, не слишком уверенный, что выживет. Может, ему дали передышку перед казнью? Хотя вряд ли: секта добивалась своих неразгаданных целей. Возможно, его готовили к принесению в жертву Двенадцатому.

«Нас будут помнить!» — кричал незримый хор. Два сознания или три, чужие голоса, чужие образы. А сам он все еще оставался где-то там, на пустоши, в пещере. Рядом с Лартом навечно замер настоящий он. Почему навечно? Ведь Ларт не умер. Не умер — так твердил себе Рехи, но страшный паук сомнений отравлял хитрым ядом. От этой неизвестности минуты превращались в часы, мгновения в века. Неизвестности… и боли. То острой, то тупой, то хлещущей сознание огненными плетьми, то далекой и как будто чужой. Голодная боль, ненасытная.

Иногда собственное тело уходило куда-то на второй план, превращалось в такое же тело, как у женщины, отданной на закланье. Чужое и чужое — нечего жалеть. Он так считал раньше, теперь что-то изменилось, он даже ощущал вину, хотя обычно без колебаний утолял голод. Голод — тоже боль, только не вся боль — голод. Ныне жгла не только она. Тревога, неизбежность, неопределенность — что-то внетелесное, сложное для агрессивной зверушки с пустоши.

Раньше ему ничего не стоило сдирать кожу с пленника, теперь ему навязчиво являлась тень выпитой женщины. Она хлестала его калеными прутьями по рукам, она поливала холодной водой. За что? Он просто утолял голод. Или Стражу надлежит умереть от истощения, лишь бы не опуститься до низости своей проклятой природы? Какая-то часть смеялась над новым собой. Но слишком много страданий обрушивалось каждый миг. Рехи искал выход, цеплялся за воздух, задевал липкую пряжу. Он то падал, то взлетал, его швыряло в разные стороны. Когда он открывал временами глаза, зал переворачивался и падал на него обугленным потолком. Он ужасался и вновь проваливался в небытие.

С течением времени он постепенно понимал, что кто-то его кормит и обтирает. Кто-то отдавал немного своей крови, смачивая губы лежащего без чувств Стража. Его инстинкты зверя, все же отметили, что вкус каждый раз новый, значит, жрецы менялись. Вскоре слабые оттенки запаха каждого из служителей начали повторяться, так Рехи насчитал «две руки» жрецов. И когда к нему вернулась способность считать, он осознал, что боль наконец-то отпустила его.

Иногда избавление от боли — великое благо, большего и не надо. Если к рукам не прикасались, то они уже не пылали огнем. Хотя, когда меняли повязки, отдирая свежие струпья, Рехи все равно терял сознание. Так легче, он не сопротивлялся. Хотя и благодарности никакой не испытывал: «Это все из-за них! Это их стрелы ранили Ларта… Из-за них мы оба мучаемся».

Если бы чуть больше сил, если бы здоровые руки, то разрушил бы проклятый зал уцелевшего, но сильно обгоревшего дворца: линиями подрубил бы колонны, и купольный свод, зиявший прорехами, не выдержал бы — все были бы погребены под тяжелыми плитами. Если бы только руки… А хотя зачем тогда шел? Чтобы умереть из вредности, назло жрецам? Рехи нервно облизнул губы и трезво рассудил, что так погибать глупо. Лучше затаиться, разузнать что-нибудь дельное. Может, оставался шанс найти и Лойэ.

Боль уходила, но прошло еще несколько дней — или недель, — в течение которых Рехи ощущал себя почти неживым. Он существовал в своем теле, но не видел снов о прошлом и больше не возвращался на поляну, озаренную светом. Он просто лежал полуживой тушкой, а совершенно чужие и чуждые создания следили за ним, кормили и помогали в отправлении естественных потребностей. А он и не осознавал себя большую часть времени.

Вскоре Рехи понял, что вместе с кровью в чашу подмешивают какой-то дурман, от которого постоянно хочется спать. Что-то сродни тем пещерным грибам, из которых делал настойку Ларт. Ох, как же глупо Рехи плясал тогда на оргии в шатре… А потом и вовсе творилось нечто непотребное. В бреду образы того времени вспыхивали ярче, вспоминалось даже то, что на трезвую голову он накрепко позабыл. Впрочем, он ни о чем не жалел.

Однажды он увидел жреца в лиловом, но тот тоже лежал ничком в огромном тронном зале, почти неживой. В этом же зале! Только три сотни лет назад. Рехи распластался лицом вверх, жрец упирался лбом в подушку, страдая от глубокой раны поперек спины. Это тогда, при осаде внутренней стены, его кто-то подло пырнул ножом пониже лопатки. Наверное, пропороли легкое, потому что жрец тяжело хрипел в забытьи.

— Страж на грани жизни и смерти, — донесся измученный голос короля, он говорил сам с собой: — От эльфов не будет поддержки, это уже понятно. Адмирал сбежал, уведя за собой новых эльфов куда-то за горы. Проклятье этим эльфам, подлые твари.

Король сидел на троне и смотрел, как лекари суетятся вокруг жреца. Потом раненого унесли подальше, в башню, а сознание Рехи осталось парить в зале. Но даже во сне тягучее забытье и страдание плоти искажали восприятие. Он вяз в душном, пропитанном дымом воздухе, как в паутине.

— Мирра, моя Мирра… Что будет с ней, — вздыхал несчастный король тихо, едва слышно. Мирра, наверное, рыдала где-то в своей спальне. Город терзался в кольце осады, но обломки кораблей в порту не позволяли пиратам подобраться, а армия неприятеля только обстреливала из требушетов и катапульт окрестности у внешней стены. Это Рехи узнал, кажется, из мыслей короля. Как-то все пронеслось сжатой сменой картинок.