Мария Токарева - Голод Рехи

— Папа, вернись! — заплакал Натт, и Лойэ пробудилась.

— Натт! — воскликнула она, открывая глаза, и прижала к себе сына, покрывая его жаркими поцелуями. — Рехи? Рехи, ты здесь?

Она встрепенулась и выбежала на улицу, не отпуская Натта. Она простила! Она искала, но Рехи уже уносил ветер к Разрушенной Цитадели. Он дал клятву белыми линиями и не желал, чтобы Натт вырос в гибнущем мире. Нельзя любить ближних без любви к миру, нельзя любить мир без любви к ближним. Безмерная радость смешивалась с грустью расставания.

Деревня растворялась в утреннем тумане, но неизменно отчетливыми оставались голоса и лица Лойэ и Натта. Они навечно поселились в сердце, даже если не осталось оболочки, этой скорлупы. Для неумирающей памяти нет преград и запретов.

«Как бы я хотел сейчас вернуться к вам!» — подумал Рехи, но вновь решительно схватился за линии, уничтожая остатки своего тела. Оно превратилось в полупрозрачный фантом, призрак пустоши. Он — настоящая воля пустыни, ее хранитель и ее верный Страж. Пустыня тоже однажды может расцвести. Убрать бы то, что отравляло ее, превращая в обитель бесконечных мучений, вырезать бы и вылечить то, что натворили в своей долгой войне два обезумивших Стража. Их вело равнодушие, они мерили жизни миллионами и миллиардами. А Рехи ныне видел каждого в отдельности: вот Лойэ с Наттом, вот Ларт и Санара, вот Инде. А вот двое детей, которые случайно встретились ему в день возвращения — человеческая девочка и эльфийский мальчик. Они, как оправдание их изъязвленного мира, весело играли вместе. И не существовало больше меж ними вражды.

«Эльфы оживут! Обязательно! Мы вернем все! Все линии мира станут белыми!» — обещал миру Рехи и вновь привлекал к себе сияющие хлысты, которые пронзали его и впивались в кожу. Кожу ли? Остался ли он еще? Стрела летела, лук растворился. Он устремлялся в сотни уголков мира.

— Вот и Великий Разлом, — провозгласил Сумеречный Эльф.

— Так вот что лежало за Цитаделью, — кивнул Рехи. Под ними распростерлась пропасть. Такой огромной он еще не встречал, в ее недрах текла лава, потоки огня долетали до самой поверхности. Но Рехи больше не опасался, белые линии жгли куда сильнее, когда он стягивал края пропасти вместе с Сумеречным.

— Вот и все.

— Остались вулканы.

— Хорошо! Мы все исправим! Все починим! Ради Натта, ради мира! — твердил упрямо Рехи. И он летел вместе с Сумеречным и Митрием по всему миру так же, как когда-то носились в поединке Двенадцатый и падший жрец. Но после них оставались лишь разрушения, а новые вестники умаляли боль земли, врачевали ее гниющие раны. И пустошь благодарила их, затихая и успокаиваясь. Все виделось, как во сне, но ощущалось более чем реальным. Рехи терзался от боли, когда сгорало тело, но и мучения прекратились, больше белые линии не жгли пальцы, не выворачивали душу. Теперь он свободно договаривался с ними, не повелевал, но просил исправить, починить и вылечить.

— Где я? Почему я вижу только линии? Где весь мир? — спросил Рехи, зависнув в белом мареве, пронизанном сотнями тонких контуров. Радость в нем смешивалась с новым горем, хотелось оплакать самого себя, но и слез не осталось.

— Теперь это твой мир, — провозгласил Митрий. — Это наш мир. Так мы все видим.

Рехи вспомнил Натта и Лойэ, их простую радость, неяркую земную жизнь. Ради такой он отказался бы от вечного сиянья.

— Смогу ли я вернуться? — спросил он.

— Возможно, когда-нибудь. Ты теперь — Страж Мира. Наверное, первый, кто научился использовать свою силу по-настоящему, — кивнул торжественно Митрий.

— Но я хочу вернуться.

— Путь еще не закончен.

И вновь они летели, сшивая разорванную ткань мирозданья, находя те раны, которые оставил Двенадцатый. Рехи помнил, откуда лился огонь, он указывал путь.

— Можно ли вернуть к жизни эльфов? — спрашивал Рехи.

— Предлагаю вернуть природу эльфов и людей к исходной точке. Позволить эльфам насыщаться кровью ящеров, а людей отучить от человечины. Через три поколения можно обрушить истинный гнев на тех, кто отступает от правил, и сохранить тех, кто принял их. Только так этот мир вновь возродится, — решительно выступил Митрий, и Рехи едва не упал с высоты небосвода от такой наглости.

— Опять делить мир на избранных и проклятых? — рассмеялся Сумеречный. — Нет-нет, я не подчиняюсь таким правилам. Я хотел бы еще вспомнить о раскаявшихся и прощенных.

— Что же ты предлагаешь?

— После гибели Двенадцатого настала неопределенность в линиях, для этого мира они вновь подвижны. Думаю, мы можем вмешаться. Что-нибудь придумаем. Рехи…

— Да?

— Пойдешь со мной?

Рехи храбрился, рассматривая линии вокруг, новый непознанный мир. Он не ведал, как выбраться из этого созерцания и был уверен, что его больше не увидят обычные люди.

— Пойду, только… еда-то будет? — усмехнулся он.

— Будет. Но уже не кровь, — ответил Сумеречный. Такой же собрат по линиям. И вроде бы живой. Они все — живые.

— Ну ладно, там разберемся. Пошли.

Рехи по-прежнему испытывал голод. Он не слишком понял, как достиг управления линиями. Великой скорбью или великим прощением. Только голод оставался неизменным чувством. Но уже другой — великий голод души.

Сердце разрывалось и стенало: «Я хочу вернуться к Лойэ и Натту, в деревню, и к Ларту, и к Санаре, и к Инде». Казалось, они встали перед ним в ряд и тоже безмолвно молили:

— Вернись, Рехи. Вернись!

Он обещал себе и мирозданию, заклинал песок и камни под ногами, шептал серебристыми линиям мира: он вернется, обязательно вернется.

Прошло пять лет. Пять долгих лет, в течение которых изменилось все: эльфы перестали пить кровь, их глаза постепенно привыкали к свету. Они по-настоящему ожили, стали прежними, как триста лет назад. В деревню стекалось все больше разных жителей, среди которых не было деления на людей, эльфов или полукровок. Никто не пытался друг друга пожрать, как будто мучивший всех страшный голод наконец-то прошел. Они научились жить рядом друг с другом, словно что-то исправилось, хотя никто не понимал что именно. Знал лишь один странник, любовавшийся пейзажем с холма.

Пустошь цвела после свежего дождя. Больше не извергались бесчисленные вулканы, материк не разваливался надвое. И непостижимым образом начали появляться разнообразные животные, которых неплохо удавалось приручить. Все как будто вспомнили, кем были их предки, а земля вновь неуверенно училась плодоносить, когда ее вспахивали примитивным плугом.

Облака пепла постепенно рассеивались, все чаще сквозь красные сумерки пробивалось солнце. Такое незнакомое и чужое в прошлом, теперь оно казалось всем невероятно прекрасным.

Мир выглядел, словно больной, которого все считали обреченным, а он пошел на поправку — пусть пока бледный и невзрачный, все еще ужасно слабый, но постепенно оживающий.