Мария Токарева - Голод Рехи

Двенадцатого Проклятого тоже когда-то называли иначе, сам слышал. Или все померещилось из-за безумца в голове? Но теперь даже загадочная вторая личность молчала. Онемевшие пальцы неплотно прижимали к припухавшему краю раны порванную тунику. Крови вытекло уже предостаточно, чтобы добить одинокого странника, правда, сейчас она почти остановилась.

«Ящеры трехногие! Я умру от удара этой полоумной девицы?! Всегда знал, что она меня погубит!» — с ненавистью к Лойэ подумал Рехи. Сожаления, любви или хотя бы отзвука печали по отношению к ней, пожалуй, уже не осталось, только не после всех злоключений в поселении каннибалов. Впрочем, воспоминания тоже постепенно отступали, осыпались и плавились, даже недавние представали так размыто, словно это стряслось вовсе не с ним.

Оставались только песок с пеплом: с него начиналась жизнь любого рожденного после Падения, им и заканчивалась. Что-то застывает в неизменности: голод и песок — без них никак. Может, и хотелось бы, но никак нельзя, не дозволено.

— В свое время, в свое время… — передразнил Рехи, поперхнувшись под конец, проклятые частички пепла все-таки набились в горло. Казалось, в воздухе его становилось больше по мере движения в сторону красных сумерек. Определенно, там не ждало ничего хорошего. Но в иной стороне вообще ничего не ждало: поселений эльфов на всей известной пустоши больше не было. Не миловаться же с людоедами.

— Скоро. Пока послушай меня, — твердо сказал Митрий.

— Не буду, мне просто больно, — надломился голос Рехи и превратился то ли в вой, то ли в смех: — Надоел! Все надоели!

— Кричишь, как Сумеречный, — вздохнул с видом разочарованного наставника Митрий. Но Рехи привык не слушать учителей, ведь это они допустили уничтожение мира, значит, и советы их ничего не стоили.

— И он надоел! — продолжал биться в агонии смеха взбесившийся эльф. — Ящерово отродье, солнцем в голову ударенный.

— Да… Какие знакомые слова, — с сарказмом отвечал Митрий. — Он тоже когда-то сыпал проклятьями. Тринадцатый из Двенадцати. Ты ведь идешь к Цитадели?

— Иду! Бреду… Я в бреду все бреду… — вздрагивал от короткого хохота Рехи. Раньше с ним такого не случалось, а теперь он опасался помереть, окончательно удушенный безостановочным смехом. Но, наверное, так лучше, чем издыхать в луже собственной рвоты, беспомощно подбирая раскромсанные ящерами потроха.

Лучше со смехом перед лицом крылатых проводников: вот его все посылали к какой-то цитадели, а он бы сделал всем назло — умер. Хотя нет, он же сам намеревался отомстить Двенадцатому Проклятому. Эта мысль отрезвила…

— Да ты так и правда не дослушаешь.

Митрий встал со своего места, подошел и заставил убрать руку от раны. Рехи неохотно повиновался, поняв, что Проводник — из плоти и крови. По крайней мере, ладони и пальцы его оказались шершавыми, а их прикосновение к повреждению привело к вспышке боли, прошедшей от ног до головы. Из-за нее Рехи упустил момент, когда Митрий оторвал от своего балахона приличный кусок и замотал рану беспутного эльфа. Обычно повязки приносили чуть ли не больше мучений: прилипали, присыхали так, что отдирали их с мясом, да еще грубая материя ужасно терла. Но ткань белого балахона успокоила глубокий порез, охладила навязчивое жжение.

Митрий вернулся к своему камню, Рехи плотнее прижал спасительную тряпку к левому боку. Ясность мыслей понемногу возвращалась: «Ну что ж, не каждый вот так поможет».

— А теперь послушай, — настойчиво продолжал разговор Митрий. — В пути важно знать о цели. Слушай песок. Слушай! Только песок. Нет ничего, кроме песка.

Голос Митрия усыплял, уносил куда-то, хотя Рехи мог поклясться, что стоит на прежнем месте, значит, каким-то образом удавалось не лишиться сознанья. Все звуки действительно исчезали, песок на зубах поскрипывал в монотонном ритме, да еще Проводник завел какую-то песню на два голоса с глухим присвистом, вводящую в состояние транса. Рехи застыл с открытыми глазами, но вокруг очертания предметов менялись, превращались во что-то другое, ранее сокрытое, едва уловимое, словно потаенный мир всегда дремал за завесой.

— Ты видишь их. Ты скоро увидишь их.

«Но что?» — хотел было возразить Рехи, но длинный язык присох к нёбу. Невысказанный вопрос утратил необходимость, когда привычный ландшафт преобразился. Вроде это была та же пустошь, и в то же время совсем другая: ее во всех направлениях пронизывали странные линии, напоминающие путаницу веревок или каракули на песке, одни застыли, другие метались и вспыхивали, словно молнии. Только все они несли клеймо неприятной черноты, выглядели грязными, какие-то и вовсе напоминали по цвету и составу остывшую рвоту. И из этого состоял истинный портрет мира? Как будто гигантский ящер однажды сожрал его, а потом побрезговал и выплюнул.

Но все же этот неприглядный узор манил. Любопытство опять сыграло с Рехи злую шутку. Рука сама невольно потянулась к одной из грязно-прозрачных веревок. Пальцы дотронулись до упругой поверхности — и тут же на них отпечаталась липкая слизь, пристала к коже. Рехи судорожно отпрянул, словно обжегся, линии стремительно померкли, растворились. Но вместе со слизью будто бы влился под кожу невыносимый страх, первобытный ужас. До воя, до крика.

— Это… Это… Это они повсюду! Это мы этим дышим! — заикаясь, воскликнул Рехи. Челюсть сводило, тело корежила волна подступавшей паники.

Не сдвигаясь с места, он бессмысленно озирался, хватал ртом воздух и тут же с отвращением отплевывался, словно надеясь выкашлять то, что увидел мгновение назад. Слизь и шипы — это мерзкое сочетание на черных «веревках», которые свешивались, наверное, с неба. Уж если такое под облаками, то над ними, вероятно, что-то еще более страшное.

— Для легких они безвредны, — спешно уверил Митрий, слегка усмехнувшись, и тут же погрустнел: — Но для всего мира…

Грязные «веревки» вновь мелькнули на мгновение, на Рехи в очередной раз обрушилось ощущение гадливости, словно побывал в слюнявой пасти, а то и в желудке ящера. Еще один страх в копилку омерзения: лишь бы больше никогда не узреть эту картину, этот потаенный облик мироздания.

— Линии мира не всегда красивы. Особенно когда кто-то добирается до них, калечит, разрывает, — вздохнул Митрий. Очевидно, что-то исправить он не умел. Так зачем вообще показывал? Хватало и других потрясений!

донесся уже привычный эхом голос, поселившийся в сознании.

«Корни зла… да, приятель, ты, к ящерам трехногим, ужасно прав, похоже, похоже», — говорил, получается, сам с собой Рехи, постепенно справляясь с приступом трясучки. Воину нельзя поддаваться таким эмоциям, но что-то захлестнуло и обожгло, точно яд.