Максим Далин - Хедера

— Простите, государь! — выпалил я королю — и развернул коня.

Мы с Хедерой погнали лошадей к замку. Галопом. Но не успели.

В десяти милях от дома она соскользнула с седла под копыта. Я спешился и подбежал к ней. Хедера лежала в траве, судорожно пытаясь вдохнуть. Её пальцы конвульсивно вцепились в стебли. Её лицо…

Она увядала!

Я не могу определить иначе!

Я поднял её лёгкое тело и положил на седло своего коня. Гнал дальше, зная, что загоню и убью бедное животное, но багровая пелена застилала мои глаза. Я уже почти знал, что увижу, — и был полон дикой боли и ненависти.

И — да, я увидел это издалека.

Два шёлковых штандарта на нашей с Хедерой башне — королевский и баронский. Чтобы их повесить, необходимо было содрать со стены плющ.

Наш плющ!

Я спрыгнул на землю и вбежал во двор.

Под нашей стеной садовник сажал розовый куст. Ободранные побеги плюща тлели в небольшом костре.

Я схватил садовника за грудки:

— Какого дьявола, сволочь?! Что ты натворил?!

Он был безмерно поражён моим лицом, отшатнулся от меня, как от нечистой силы:

— Так ведь… господин барон, ваша матушка приказали… сюрприз для вас и для государя…

Я отпустил его.

Конь подошёл ко мне. Безжизненное тело Хедеры висело на седле, как плеть увядшего плюща. Я взял её на руки. Она была невесомой, выцветшей и сероватой, как пожухший листок.

Моя мать хотела сделать крохотную гадость невестке. Просто для того, чтобы та особо не гордилась придворной карьерой. Просто — ободрать её обожаемый плющ. Ну что такое плющ!

Она же не знала, что это убьёт нас обоих.

Такое маленькое зло… Я сам убивал откровеннее.

Моя жизнь была безнадёжно сломана.

После праздника, превратившегося в похороны, ни о какой придворной карьере речь не шла. Моя мать боялась ко мне подходить. Отец горевал и попивал. Друзья попытались — и отстали. На женщин я смотрел, как на серые стены.

Я сидел на широком подоконнике в нашей башне, и жизнь текла мимо меня. За окном прошли дожди, потом просыпал снег. Я не знал, зачем живу и чем себя занять. Я бы пустил себе пулю в лоб, но на это нужны были сила и воля.

Я не чувствовал почти ничего — зато я чувствовал сон застывшей земли. Время растений, текущее медленно-медленно, их зимнее оцепенение, похожее на смерть.

Но с весной стало чуть легче. Мир начал просыпаться — и я начал просыпаться. В моё серое бесчувствие и беспамятство вошли сны, в которых появился цвет.

Зелёный.

В апреле, когда деревья стояли, словно в зелёных стеклянных облаках, мне приснился по-настоящему яркий сон. Мне приснилась Хедера, нагая, увитая побегами плюща. Она безмятежно улыбнулась — и позвала меня, взглядом, движением пальцев.

Я проснулся, когда утро ещё только белело. Что-то подбросило меня: я оделся, второпях, как вышло, — и побежал к фамильному собору.

И остановился, не добежав.

Крохотный склеп в виде часовни, в котором похоронили Хедеру, был сплошь увит плющом. Решётка, запиравшая вход, заросла плющом так, что почти не видно было её чугунных прутьев, — и была приоткрыта, а замок валялся рядом.

Я влетел внутрь.

Плющ прикрыл гроб пышным зелёным покровом — и на этом покрове из густейшей листвы, соединённая с ним длинным побегом, словно пуповиной, лежала новорождённая девочка.

Человеческое дитя не пережило бы холодной ночи на кладбище. Но.

Это было получеловеческое дитя, я понял сразу.

Дочь Хедеры — и моя.

Я сорвал её, как плод с ветки. Она открыла круглые, сияющие, зелёные глаза — и безмятежно улыбнулась мне, уцепившись за мою одежду крохотными цепкими пальцами.

И я вынес её из склепа в весну.