Эрин Моргенштерн - Беззвездное море [litres]

Одним движением она разрезает путы у него на правой руке, а потом с силой отодвигает кресло, чтобы освободить ему ноги.

Похоже, Мирабель умеет видеть в темноте. Она берет его за руку, и Закери чувствует, что ладонь у него потная, но не собирается из-за этого переживать. Он сжимает ей руку, и она отвечает тем же, и если надо принять чью-то сторону, то, как бы там ни было, он рад, что на одной стороне с королем чудовищ.

В коридоре свет уличных фонарей просачивается сквозь окна ровно в той мере, чтобы различать силуэты.

Мирабель за руку ведет его вниз по лестнице, потом налево за лестницу, они спускаются в подвал, и Закери чуть полегче от того, что он понимает, где вообще находится, хотя мало что видит. Сплошные тени, и лишь порой – лилово-розовый отсвет от волос Мирабель. Но, оказавшись в подвале, они не выходят в оледенелый, заснеженный сад. Нет, Мирабель направляет его в глубину дома.

– А куда. – начинает он, но она снова шикает.

Свернув в коридор и лишившись света, проникающего из сада, они оказываются в совершеннейшей тьме, и где-то в этой тьме Мирабель отыскивает и открывает дверь.

Сначала Закери думает, что это, наверно, одна из тех самых ее дверей, но, когда глаз немного осваивается, видно, что они по-прежнему в Клубе коллекционеров. Это помещение потесней, чем те, что наверху, и совсем без окон, а освещено допотопным фонарем, который венчает собой нагромождение картонных коробок, неровным огоньком выхватывая из мрака участки стен, сплошь покрытые живописью в рамах, будто это какая-то заброшенная картинная галерейка.

Дориан мешком лежит на полу рядом с коробками, без сознания, но, безусловно, дышит, и в сердце Закери словно разжимается то, что было раньше защемлено, хотя он даже не осознавал этого, так что теперь он даже как-то сердится на то, что из этого вытекает. Но тут его внимание отвлекает на себя еще одна дверь.

Да, посреди комнаты сама по себе стоит дверь в дверной раме. К полу она как-то присоединена, но наверху и по бокам у нее ничего нет, насквозь видны штабеля картонных коробок, сложенные у дальней стены.

– Так и знала, что она у них есть, – говорит Мирабель. – Прямо кожей чувствовала, что есть, но найти никак не могла. Непонятно, откуда они ее притащили, она не из старых нью-йоркских.

Дверь на вид прямо древняя, украшена медными шляпками гвоздей, узорно вколоченных по краям. Тяжелый, кольцом, дверной молоток свисает из клыкастой пасти тигра, ручка – массивная гнутая скоба. Такая дверь под стать какому-нибудь замку. Дверная рама не в масть, блестит лаком. Древняя дверь в новой раме.

– А сработает? – спрашивает Закери.

– Есть только один способ это проверить.

Мирабель берется за ручку, тянет ее на себя – и вместо дальней стены с коробками в дверном проеме открывается пещера, освещенная настенными, в ряд, фонарями. Этот “промежуток” – без лестниц: лифтовая дверь строго напротив и при этом неправдоподобно далеко.

Не входя, Закери делает шаг вбок, за дверь. Сзади она выглядит как пустая дверная рама. Сквозь раму видна Мирабель, но стоит ему вернуться, как в дверной раме снова, как на ладони, пещера и лифт.

– Магия, – выдыхает он.

– Дорогой Эзра, мне не раз еще придется просить тебя поверить в множество невозможных вещей, но я буду очень тебе признательна, если ты воздержишься от слова на “м”.

– Да как скажешь, – кивает Закери, а сам думает о том, что слово на “м” объясняет совсем не все, что вот тут прямо сейчас происходит.

– Помоги мне, пожалуйста, – просит Мирабель, подходя к Дориану. – Он тяжелый.

Вместе они поднимают Дориана, подхватив под мышки так, что он будто бы обнимает их обоих за плечи. Закери не раз проделывал это с перепившими приятелями, но тут история посложней: довольно-таки высокий мужчина в бесчувственном состоянии – мертвый груз, да и только. Впрочем, пахнет от него по-прежнему хорошо. Мирабель недюжинно сильна, и вдвоем им кое-как удается справиться с этим делом. Ноги Дориана в исцарапанных брогах волочатся по полу.

По пути Закери удается рассмотреть одну из картин, что висят по стенам, и оказывается, что место, изображенное на ней, ему знакомо. Книжные полки облицовывают туннелеобразный проход, женщина в длинном платье удаляется от зрителя, держа в руках точно такой фонарь, что стоит сейчас на картонной коробке.

Следующая картина также живописует все ту же подземную не-библиотеку: сегмент извилистого коридора, фигуры, которые загораживают собой свет, источник которого за поворотом, и откидывают тень на книги, сами держась вне поля зрения. Та картина, что ниже, того же рода: укромный уголок с пустым креслом и лампой, темный фон поблескивает золотом.

Потом они входят в дверной проем, и живопись перед глазами у Закери сменяется каменной стеной.

Через всю пещеру они дотаскивают Дориана до лифта.

За спиной слышится шум, и Закери запоздало жалеет, что не закрыл за ними дверь. Звук шагов. Что-то падает. Где-то вдали хлопает еще какая-то дверь. Тут звенит прибывший лифт, и безопасность являет себя в виде протертого бархата и меди.

Проще уложить Дориана на пол, чем на одну из банкеток. Дверные створки лифта пока распахнуты, ждут.

Мирабель поворачивается туда, откуда они пришли, где открыт еще ход в Клуб коллекционеров.

– Эзра, ты мне веришь? – спрашивает она.

– Да, – отвечает Закери, не успев даже подумать.

– Придет день, когда я тебе об этом напомню, – говорит Мирабель, а потом достает из своей сумки маленький металлический предмет, и до Закери не сразу доходит, что это пистолет. Того типа игрушка, какие роковые женщины в историях из совсем другой оперы засовывают под резинку чулка.

Мирабель поднимает пистолет, целится в открытую дверь и стреляет в фонарь, который стоит на штабеле из картонных коробок.

Фонарь взрывается всплеском стекла и масла, разбрызгивая вокруг себя искры, пламя разгорается, жадно пожирая картон, обои, картины, а потом створки лифта смыкаются, сужая картинку, и вот они уже едут вниз.

Жила-была женщина, которая ваяла истории.

Она ваяла-лепила их из самых разных субстанций. Сначала работала со снегом, или дымом, или облаками, потому что их истории были временны и мимолетны. Была история и – раз! – исчезла, увиденная и прочитанная только теми, кому случилось быть рядом в короткий срок между созданием и исчезновением, но ваятельницу именно это и привлекало. Не оставалось времени возиться с деталями или волноваться из-за несовершенств. Не оставалось того, что она могла бы подвергнуть сомнению, раскритиковать или трактовать на иной лад. Ни она не могла, ни другие. Была история – и вот ее нет. Многие так и остались непрочитанными до того, как исчезли, но сама ваятельница их помнит.